Глава 3. Плач: эмоция, несущая разрядку.

Хронические мышечные напряжения, которые делают наш дух закостеневшим и заключают его в своеобразную тюрьму, развиваются в детстве из-за необходимости контролировать выражение сильных эмоций: страха, печали, гнева и сексуальной страсти. Разумеется, эти средства контроля не обязательно оказываются эффективными, поскольку чувство это сама жизнь тела, и время от времени эта жизнь будет отстаивать и утверждать свои права, невзирая на любые попытки контроля со стороны индивидуума. Если соответствующий индивидуум является невротической личностью, то его усилия взять ситуацию под контроль могут найти свое внезапное выражение в истерической вспышке плача и рыданий, в бешеной ярости или в каких-то сексуальных эксцессах. Такого рода действия никак не созвучны эго, не настроены на его волну и абсолютно ничего не дают для разрешения конфликта между существующей у человека настоятельной необходимостью выразить свои чувства, с одной стороны, и страхом перед их выражением, с другой. Пока указанный конфликт не будет разрешен, человек не располагает свободой быть самим собой. Первоначально страх выражать чувства можно относить на счет страха перед теми последствиями, которые могут явиться результатом такого выражения. Однако в дальнейшем подобного рода страх продолжает сохраняться и у взрослого индивида, хотя теперь он сугубо иррационален. К примеру, выражение пациентом во время терапевтического сеанса гнева по поводу того, как к нему относились в детстве, наверняка не повлечет за собой никакого наказания или иных сколько-нибудь серьезных последствий. Страх касается самих чувств как таковых. Они видятся пациенту чем-то угрожающим и опасным. Во многих людях продолжает таиться убийственный для них гнев, поскольку в детском возрасте их дух был сломлен и они бессознательно боятся, что в случае потери контроля над собой могут даже кого-нибудь убить. За те сорок восемь лет, на протяжении которых я работаю со своими пациентами, призывая и поощряя их чувствовать и выражать свой гнев, никогда не бывало, чтобы кто-то из них настолько вышел из себя и утратил над собой контроль, что попытался бы, скажем, наброситься на меня или сломал какую-либо вещь в моем кабинете. Они изо всех сил лупцевали кровать кулаками или теннисной ракеткой, но четко знали при этом, чем именно они в данный момент занимаются, и вполне сознательно контролировали свои действия. И еще один факт: лишь немногие из моих пациентов могли впасть в настолько сильный гнев, чтобы их глаза стали сверкать от бешенства. В одной из последующих глав я опишу, как работаю со своими пациентами, чтобы помочь им ощутить гнев, ведь недостаточно знать, что ты действительно находишься в состоянии гнева; нужно еще и чувствовать его. Точно такое же утверждение справедливо и применительно к страху, печали, любви или сексуальной страсти.

Человек не может почувствовать какую-то эмоцию, пока он не сможет выразить ее жестом, взглядом, тональностью своего голоса или с помощью какого-то телесного движения. Причина состоит в том, что чувство представляет собой восприятие определенного движения или импульса. Я позволю себе изложить разницу между эмоциональным выражением чувств и истерической вспышкой. В последнем случае эго (которое здесь является органом восприятия) не подключено к совершаемому действию, и в результате указанное действие не воспринимается как эмоция. Достаточно часто можно увидеть, как человек явно впадает в ярость, а впоследствии вообще отрицает, что был разгневан. Когда я завывал в кабинете Райха, то совершенно не осознавал, что ощущаю испуг. Мне регулярно доводится видеть в своем кабинете пациентов, тела которых демонстрируют все признаки страха: широко распахнутые глаза, приподнятые плечи, стесненное дыхание, но сами они отрицают, что испытывают страх. Тела этих людей манифестируют явный страх, но его конкретное выражение, которое представляет собой активный и сознательный процесс, отсутствует. Такого рода разрыв особенно распространен в случае печали.

Я незыблемо убежден, что люди боятся печали больше, нежели любой другой из своих эмоций. Это может показаться странным, поскольку печаль не представляется человеку угрожающим чувством, но в данном случае страх связан с мерой глубины печали. У большинства пациентов она граничит с отчаянием, и они опасаются, сознательно или бессознательно, что если прекратят свои усилия удержаться на поверхности, то погрузятся в такие пучины отчаяния, откуда уже нет никаких шансов выбраться. Но если они не будут позволять себе прочувствовать свое отчаяние, то проведут свою жизнь в борьбе, постоянно пребывая при этом без всякого ощущения безопасности и без каких-либо добрых чувств. Целиком окунаясь в состояние отчаяния, человек может обнаружить, что на самом деле оно берет начало в детстве и не имеет никакого реального отношения к его сегодняшней взрослой жизни. Ситуации, возникающие в этой самой взрослой жизни, могут только запускать механизм отчаяния, поскольку они связаны с подобными ситуациями, имевшими место в раннем детстве и порождавшими в ту пору глубокое отчаяние. Взрослый человек может чем-то заместить потерянную им любовь, в которой он нуждается, но ребенок лишен возможности за счет своих собственных усилий найти замену одному из родителей. И разумеется, если человек будет растрачивать всю свою энергию на поддержание своего Я на должном уровне или на то, чтобы выставлять на обозрение окружающих благополучный фасад с вывеской "Проблем нет", то такому человеку никогда не будет дано испытать те чувства безопасности, мира и радости, которые предлагает нам жизнь. Правда состоит в следующем: некоторые пациенты не умеют плакать, а большинство из них не умеют плакать по-настоящему глубоко. И это не позволяет им ощутить свою грусть, а тем самым блокирует и возможность найти когда-либо радость. Чтобы помочь таким людям, нужно понять характер напряжений, которые блокируют выражение ими чувств, и знать такие методы работы с телом, которые помогут им преодолеть имеющиеся у них блокады.

Человек обращается к специалисту и приступает к терапевтическому процессу потому, что он так или иначе ранен и страдает. Он может испытывать беспокойство, депрессию или фрустрацию, может быть дезориентирован и сбит с толку или же просто может считать свою жизнь несчастливой. И он надеется, что терапия позволит ему изменить это состояние, даст возможность улучшить способ его функционирования в этом мире и обнаружить в себе и в жизни какие-нибудь добрые чувства быть может, даже немного радости. Он чувствует себя раненым, потому что его в самом деле ранили. Хотя некоторые из первичных, только что обратившихся пациентов осознают, что их детство было неблагополучным, что они были в тот период запуганы и одиноки, большинство убеждены, что их ощущение собственной несчастности есть результат какой-то слабинки или изъяна в их личности. Они ждут от терапии помощи в преодолении указанной слабости и в конечном итоге хотят стать сильнее. Обобщенная картина какого-то усредненного пациента существенно изменилась в последние годы, по мере того как люди становятся все более образованными в сфере психотерапии и усваивают, что эмоциональные проблемы берут свое начало в детских травмах. Многие из них стремятся теперь побольше узнать о своем прошлом, чтобы понять, почему они чувствуют и ведут себя так, как они это делают; кроме того, им хочется использовать приобретенное знание для того, чтобы измениться самим и сделать свою жизнь более наполненной. К сожалению, самостоятельно всего этого удается достичь лишь в весьма малой степени, поскольку последствия былой жизни структурно запечатлены в теле и находятся за пределами досягаемости человеческой воли или сознательного разума. Глубокие и значимые изменения могут появиться только в результате того, что человек капитулирует перед своим телом, а также как следствие повторного эмоционального проживания своего прошлого. И первым шагом в этом процессе является плач.

Плач представляет собой приятие реальности и своего настоящего и прошлого. Когда мы плачем, то чувствуем свою печаль, а также понимаем, насколько сильно мы ранены и в чем заключается наша рана. Если пациент заявляет мне как нечто бесспорное: "Мне не о чем плакать", то мне остается только спросить: "Тогда почему же вы попали сюда?" У всякого пациента есть о чем плакать; впрочем, большинство людей в нашей культуре так и поступает. Несомненно, и отсутствие радости в нашей с вами жизни тоже принадлежит к разряду того, о чем вполне можно поплакать. Некоторые из пациентов говорят: "Я в своей жизни много плакал, но это нехорошо". Такое утверждение совершенно неверно. Плач действительно не приведет к изменению внешнего мира. Он также не принесет ни любви, ни аплодисментов от тех, кто наблюдает за происходящим со стороны. Но он изменит внутренний мир человека. Он облегчит и разрядит напряжение и боль. Это вполне можно понять, если понаблюдать, что происходит с младенцем, когда тот начинает плакать.

Малыш плачет, когда он испытывает дистресс или дискомфорт. Его плач это обращенный к матери призыв устранить причину указанного дискомфорта. Дискомфорт заставляет тело маленького ребенка сжиматься и терять гибкость, что является естественной реакцией младенца на боль или испытываемое им неудобство. Тело малютки реагирует на происходящее более интенсивно, чем у взрослого, поскольку оно в большей мере полно живости, в нем больше чувствительности и мягкости. Кроме того, оно лишено тех возможностей терпеть боль, которые появляются благодаря воздействию эго. Будучи неспособным поддерживать напряжение, детское тельце начинает трепетать. Ротик ребенка сморщивается, и мгновение спустя все его тело сотрясают глубокие рыдания. Наблюдаемые при этом сильные всхлипывания это конвульсии, пробегающие по телу в попытке разрядить напряжение, вызванное дискомфортом. Младенец будет продолжать плакать до тех пор, пока воздействие этого дискомфорта на него будет продолжаться или пока он не дойдет до состояния полного изнеможения. Когда его энергия окончательно исчерпается и у него больше не останется сил плакать, он тут же заснет, чтобы защитить свою жизнь. Плач оказывает аналогичное воздействие и на детей постарше, если они переутомлены и не могут спокойно усидеть на месте. Указанное состояние внутреннего напряжения делает их неугомонными и раздражительными. Зачастую это приведет в конце концов к тому, что мать такого ребенка начнет сердиться и может даже шлепнуть своего отпрыска, после чего тот начнет горько плакать. Этот плач приводит к двум последствиям: во-первых, он снимает напряжение и расслабляет тело ребенка; во-вторых, он дает возможность дыханию стать глубже и полнее. Как правило, ребенок затем глубоко засыпает. Я не рекомендую бить ребенка, потому что это является по отношению к нему актом враждебности. Чтобы, так сказать, рывком вывести ребенка из слегка истерического состояния, можно, если это окажется необходимым, воспользоваться резким окриком. Я же в данном случае просто хотел подчеркнуть своим рассказом, что плач служит прекрасным средством расслабления и выведения человека из состояния напряжения.

Существует широко распространенное убеждение, что если как следует поплакать, то человек может почувствовать себя лучше. "Поплакать как следует" означает, что плач достаточно силен и продолжителен, чтобы разрядить значительную часть напряжения, явившегося результатом какого-то эмоционального дискомфорта или дистресса. Такой плач принимает форму рыданий либо всхлипываний, которые сопровождаются ритмическими волнами, пробегающими по всему телу. Это единственная разновидность плача, которая действительно даст облегчение и разрядку испытываемой душевной боли, израненных чувств и мышечного напряжения, связанных с эмоциональным кризисом или травмой. Плач, сопровождающийся слезами, представляет собой также механизм снятия напряжений для глаз и в некоторой степени для всего тела, поскольку он смягчает чувство горечи и печали. Глаза застывают от страха, зажмуриваются от боли и тускнеют от печали и грусти. Истечение слез это облегчающий и размягчающий процесс, который в чем-то сродни таянию льда весной. Глаза, которые никогда не плачут, становятся жесткими, резкими и сухими, что, кстати, может вредно повлиять и на их чисто зрительные, визуальные возможности. Плач является ярко выраженным человеческим действием. На самом деле никакое другое живое существо не плачет слезами. У людей полноценный плач отражает их способность видеть печаль, боль или дискомфорт, испытываемые другим человеком или живой тварью. Вот почему большинство людей плачут, когда смотрят печальный и грустный кинофильм, но даже самый тяжкий фильм очень редко заставляет нас рыдать. Вследствие этого я убежден, что способность проливать слезы, плакать это основа способности ощутить сочувствие, в то время как рыданиями мы выражаем свое собственное глубокое горе и боль.

Рыдание отнюдь не является единственной формой озвученного выражения тех горьких чувств, источником которых является печаль, горе или дискомфорт. Если боль, причиняемая дистрессом, очень сильна и кажется бесконечной, то плач может принять форму завываний и причитаний. Завывание представляет собой более высокий и непрерывный звук. Оно служит выражением очень глубокой раны, которую человек чувствует в своем сердце. Такая рана может явиться результатом смерти кого-то горячо любимого и потому подобный вой является типичной реакцией женщин, потерявших близкого человека. Мужские голоса не способны по своей природе издавать столь высокие воющие звуки, как это могут делать женщины. Еще один звук, который относится к категории сопровождающих плач, это стенания. Стоны, в противоположность завываниям, являются звуками низкого тембра. Человек стонет от боли, кажущейся неизбывной, равно как и от той боли, которая длится нестерпимо долго. В стонах присутствует также некий элемент смирения и безропотности, отсутствующий в завываниях или рыданиях. Эти звуки ассоциируются с болью, дистрессом, раной и утратой. Это отголоски горя и печали, а никак не радости. Радости присущ свой собственный диапазон вокализованного выражения. К примеру, смех в большой степени похож на рыдания, за исключением того, что в нем присутствует позитивная нота, синкопированный каданс [Каданс мелодический или гармонический оборот, завершающий музыкальное построение и придающий ему большую или меньшую законченность. Прим. перев.] на слабой доле. Точно так же как существуют вопли страдания, наличествуют и вопли радости. Это внешнее сходство означает лишь то, что человек способен испускать как самые счастливые, так и самые грустные звуки.

Важно иметь в виду, что голос является носителем для выражения многочисленных и самых разных чувств. Мы можем проявлять охватившие нас эмоции и посредством наших действий, но эта форма выражения исходит из совершенно другого места, а именно от мышечной системы тела, которая представляет собой механизм конкретной реализации действий. Улыбка, объятие, легкое дуновение и ласка все они выражают какое-то чувство. Когда человек что-то делает и ничего в этой связи не ощущает, то так происходит потому, что данное действие носит чисто механический характер, а сам человек полностью отгорожен от него. То же самое верно и применительно к голосу. Многие люди разговаривают сухим, механическим тоном, который не выражает ровным счетом никаких чувств. И здесь мы также имеем дело с индивидами, которые полностью отделены от своего тела и отдают его под ничем не ограниченный контроль эго. Например, значительное число людей не в состоянии сопровождать плач всхлипываниями и рыданиями, поскольку такого рода выражение чувств у них подавлено хроническим напряжением гортани. Другие не способны чувствовать или выражать гнев. Такие индивидуумы это эмоциональные калеки, которые не в состоянии испытывать ни радость, ни любые иные сильные эмоции. С моей точки зрения, та терапия, которая не сумела помочь пациенту восстановить присущую ему естественную способность к самовыражению, потерпела бесспорную неудачу. В этой главе мы более внимательно проанализируем проблемы, возникающие у пациентов в связи с голосовым, вокализованным выражением чувств.

Голос представляет собой результат колебаний, возникающих в воздушном столбе по мере его прохождения через голосовые связки. Вариации силы звука достигаются за счет изменения диаметра отверстия в гортани, привлечения имеющихся в голове воздушных камер, которые используются для достижения резонансного эффекта, а также благодаря увеличению или уменьшению количества подаваемого воздуха. Человеческий голос обладает весьма широким диапазоном экспрессивности, или выразительности, вполне соответствующим тому спектру эмоций, которые может испытывать обладатель голоса. Голос способен не только выражать те эмоции, о которых шла речь ранее, но и менять интенсивность звучания, чтобы она соответствовала интенсивности переживаемых чувств. Голос является одним из основных средств для выражения чувств и, следовательно, для самовыражения. Любая ограниченность голоса образует собой одновременно ограниченность возможностей самовыражения и служит внешним представлением снижения у данного индивида ощущения собственного Я. Высказывание о том, что кто-то "лишен собственного голоса", как раз ссылается на наличие такой связи. К сожалению, почти все пациенты психотерапевта страдают от того или иного понижения уровня самоуважения и самооценки, а также чувствуют себя лишенными права "высказаться" по собственному поводу. По этим причинам в ходе терапии, нацеленной на развитие ощущения своего Я, важно уделять голосу надлежащее внимание.

У многих детей случаются болезненные и пугающие их переживания, которые приводят к утрате голоса. Моя пациентка по имени Рене описывала себя как жертву попыток кровосмешения, или инцеста. Она подвергалась сексуальным преследованиям со стороны отца и лишилась девственности раньше, чем ей исполнилось шесть лет. Испытанная ею в момент проникновения боль была столь сильна, что бедная девочка как бы покинула свое тело и жила только в собственной голове. Термин "покинуть тело" означает здесь, что у нее отсутствовало чувство осознания собственного тела. Она смотрела на свои ноги и испытывала удивление от того, что они исходили из ее тела и были к нему прикреплены. Такое же ощущение она испытывала и по отношению к рукам, правда, в меньшей степени. Невзирая на столь сильную степень отделенности от самой себя, она выжила и продолжала существовать. Рене дважды выходила замуж, воспитала троих детей и была в состоянии обеспечивать себя материально. Но те мужчины, с которыми она состояла в браке, злоупотребляли ею и физически, и сексуально, причем на протяжении многих лет она была не в состоянии сопротивляться этому. Благодаря поддержке со стороны организованной группы лиц, пострадавших от кровосмешения, у нее хватило мужества обратиться к терапевту и приступить к решению трудной задачи попытаться заново обрести себя.

В ходе одного из сеансов Рене упомянула, как ей всегда было трудно высказаться. Вот ее монолог: "Когда мне нужно было выразить себя и сказать: "Да как вы смеете! Да кто вы такие, по вашему мнению?" я чувствовала шок. Я испытывала страх, что этот шок убьет меня, если я попытаюсь высказаться. Года три назад у меня в памяти всплыл как бы моментальный снимок одной сцены из моего детства. Я стояла около двери, держась за ручку и собираясь выйти из комнаты. Мне было тогда лет девять или около того. И тут я повернулась лицом к отцу и сказала ему: "Если ты не прекратишь, я все расскажу мамочке". Он сгреб меня, сдавил горло волосатыми пальцами и стал душить. Я почувствовала, что вот-вот погибну. Но после этого он ни разу ко мне не прикоснулся" .

В процессе терапии я как-то стал призывать Рене изо всех сил лупить кровать и пронзительно визжать при этом: "Оставьте меня в покое!" Ей удалось это сделать только в ответ на мои энергичные призывы и при моей сильной поддержке, но, начав, за минуту или чуть больше она довела себя до настоящей истерической вспышки. После того как взрыв окончился, Рене затихла, свернулась калачиком в углу кровати, подобно сильно напуганному ребенку, и вся трепетала от страха. Затем по мере повторений этого упражнения в процессе терапии она стала постепенно приходить в себя и более прочно ощущать связь с собственным телом и своим естеством. Мы выполняли также упражнения по заземлению, упоминавшиеся в предшествующей главе, которые укрепляли в ней ощущение связанности с жизнью. Голос, которым она обычно разговаривала, звучал вроде бы молодо и легко, и она хорошо управляла им. Но это был голос, исходивший только из ее головы; в нем почти не слышался резонанс, порождаемый телом, а значит, в нем было мало чувства. Использовать свой голос в качестве одной из форм самоутверждения оказалось для нее исключительно трудным делом. Когда она визжала: "Оставьте меня в покое", то это был голос тела, шедший от ее чувств, но он не был связан с ее эго или с ее головой. Такова природа истерической реакции. Она воплощает в себе расщепление личности. В результате выходило так: когда Рене просто разговаривала, действуя при этом только посредством своей головы, в этом не было ни малейшего телесного чувства. Когда же она истерически визжала, в этом полностью отсутствовало самоотождествление с эго.

Пронзительный визг по самой своей природе всегда содержит в себе некоторый элемент истерии, поскольку является неконтролируемым выражением чувств. Человек может очень громко кричать, вполне контролируя себя при этом, но он не в состоянии сохранять над собой контроль при пронзительном визге. О визжащем человеке иногда говорят, что он кипит, как самовар, а подобная формулировка означает, что его эго полностью сокрушено и задавлено происходящим эмоциональным взрывом. Такая реакция представляет собой катарсис в том смысле, что она способствует разрядке напряжения. В указанном отношении визг функционально подобен срабатыванию предохранительного клапана в паровом котле, который тоже начинает пронзительно свистеть, когда давление пара под крышкой становится чрезмерно большим. Человек будет визжать, как правило, тогда, когда боль или стресс, порождаемые какой-то ситуацией, становятся для него невыносимыми. Если кто-то не может начать визжать при таких обстоятельствах, то он вполне может сойти с ума и навсегда остаться безумцем. Плач точнее, рыдание также способствует снижению напряжения и его разрядке, но плач обычно наступает тогда, когда травматическая или ранящая ситуация уже завершилась. С другой стороны, пронзительный визг является попыткой отвратить сиюсекундное травматическое воздействие или, по крайней мере, ограничить его силу. Это, несомненно, агрессивное выражение чувств, в то время как плач представляет собой попытку тела облегчить боль, ставшую следствием какого-то вредоносного воздействия. И пронзительный визг, и горькие рыдания являются непроизвольными, рефлекторными реакциями, хотя в большинстве случаев индивид может самостоятельно инициировать или прекратить указанную реакцию. Иногда она выходит из-под контроля, и человек издает визг или истерически рыдает так, что для окружающих выглядит не способным остановиться. Но после того как запас бешенства израсходован, он все-таки непременно застопорится. В нашей культуре существует табу против неконтролируемого поведения, поскольку оно нас пугает. Кроме того, оно трактуется как признак слабости характера, инфантилизма. И в некотором смысле это так и есть, поскольку когда человек визжит или плачет, то он возвращается к какому-то предыдущему, более инфантильному типу поведения. Однако такое отступление в прошлое может оказаться необходимым, чтобы защитить организм от деструктивного, или, иначе говоря, разрушительного, эффекта вследствие сдерживания и подавления своих чувств.

Способность терять над собой контроль в подходящее время и в подходящем месте есть признак зрелости и должного владения собой. Но в этой связи можно задать следующий вопрос: если человек сознательно решает отказаться от такого контроля и капитулировать перед своим телом и испытываемыми чувствами, то действительно ли он теряет над собой контроль? С другой стороны, каким контролем над собой располагает индивид, который впадает в ужас от одной мысли о пронзительном визге и настолько заблокирован по отношению к плачу, что вообще не в состоянии выразить своих подлинных чувств? Способность отказаться от контроля со стороны эго включает также в себя и способность поддерживать или вновь восстанавливать указанный контроль, если это диктуется обстоятельствами или представляется необходимым. Когда пациент, выполняя биоэнергетическое упражнение и нанося при этом удары, сопровождаемые визгом, позволяет себе выглядеть совершенно вышедшим из-под контроля, то на самом деле он, как правило, полностью осознает, что именно сейчас происходит, и может прекратить все указанные проявления чувств по своему желанию. Это в значительной мере напоминает езду верхом: если всадник опасается "капитулировать" перед лошадью, если он пытается контролировать каждое движение животного, то совсем скоро обнаруживает, что на самом деле он вообще не располагает никаким контролем над происходящим. Всякий человек, который очень сильно боится отказаться от контроля, как правило, вообще никак не управляет ситуацией. Им самим управляет страх. И, напротив, по мере того как человек учится "давать волю" выражению сильных чувств с помощью голоса и движений, он теряет страх капитулировать перед своим подлинным Я.

Как мы хорошо знаем из житейской практики, грудные дети умеют визжать так громко и пронзительно, что их можно расслышать на большом расстоянии. Умеют они и плакать без всяких затруднений. Прямо-таки поразительно, насколько мощным может быть голос маленького ребенка. Когда мой сын был совсем малышом, он страдал от желудочных колик. Если у него случался приступ, то он, бывало, визжал настолько громко, что его удавалось расслышать за два квартала. Только мой попугай умеет визжать еще громче. Впрочем, когда эта птичка принимается орать, то дело выглядит так, словно все ее тело превратилось в звучащий инструмент. Колебания ее металлического голоса настолько сильны, что никакая сила не в состоянии их удержать, и это не удивительно ведь известны такие мощные певческие голоса, что от них вдребезги раскалываются стаканы.

Одна из моих проблем состояла в неспособности свободно использовать свой голос. Глаза у меня от природы, как говорится, на мокром месте, и мне не составляет труда начать ронять слезы, но издавать рыдания это для меня трудная штука. Больше двадцати пяти лет назад, после прохождения терапии у Райха, мне было ниспослано своего рода видение, объяснившее, почему мой голос лишен свободы. Во время проведения семинара по биоэнергетическому анализу двое из его участниц, которые сами были психотерапевтами, изъявили желание поработать со мною. Я колебался, но в конечном итоге решил согласиться. Одна из этих женщин, пока я лежал на полу, манипулировала с моими ногами и стопами, массируя их, чтобы снять часть напряжения. (У меня в ногах всегда существует значительное напряжение; мои икры страдают от перегрузки.) Вторая дама работала над моей закрепощенной и зажатой шеей. Внезапно я почувствовал очень резкую боль в передней части шеи, как будто кто-то провел по горлу ножом. Я немедленно сообразил: испытанное мною ощущение представляло собой физическое проявление того, чему моя мать подвергала меня психологически. Она регулярно, что называется, перерезала мне горло. На очень глубоком уровне я в бытность ребенком боялся обращаться к ней с какими-то словами, и этот страх сделал для меня затруднительным разговор с другими людьми, когда я стал взрослым. Большой объем усилии, предпринимавшихся мною на протяжении многих лет для преодоления указанной проблемы, помог в значительной мере справиться с этой трудностью.

Еще одна пациентка, которую я буду называть Маргарет, рассказала мне о многократно повторявшемся у нее сновидении, в котором после тех или иных перипетий у нее на лице оказывалась подушка и она чувствовала, как ее душат, а она умирает от удушья. Маргарет тоже пережила нечто подобное тому, что случилось с Рене, но не дошла при этом до самого конца. По всем внешним проявлениям она была в состоянии функционировать нормально, но всегда пребывала в состоянии глубокого беспокойства и страха, которые делали ее жизнь почти невыносимой. Маргарет подвергалась запугиванию со стороны матери даже в возрасте без малого пятьдесят лет, когда она обратилась ко мне за терапевтической помощью. Свою мать она описывала как женщину холодную, жесткую и стремящуюся командовать. Способ выживания, выбранный Маргарет в ее ситуации, состоял в том, что она эмоционально отключилась и вела жизнь почти без всяких чувств. Эта уже не очень молодая женщина существовала по большей части только в собственном мозге.

У Маргарет наблюдались значительные трудности при попытках целиком погрузиться в ту печаль, которую, она испытывала. Если она начинала плакать, то чувствовала подступающую тошноту и была вынуждена останавливаться. Прошло довольно длительное время, пока эти позывы к рвоте отступили и она смогла начать плакать. Но ее рыдания не носили непрерывного характера. Они были больше похожи на прерывистые подвывания напрасные попытки распахнуть свою гортань и позволить боли вырваться наружу. При обычном разговоре голос Маргарет был тонким, плоским и "головным". У нее вошло в привычку говорить быстро и безо всякого эмоционального выражения. В том, что она произносила, был смысл, но отсутствовало чувство.

В стремлении оказать ей помощь я в то время, когда она старалась пронзительно визжать, слегка надавливал пальцами на боковые части ее горла, чтобы снять или хотя бы облегчить имевшееся там напряжение. Гортань Маргарет была настолько зажатой, что натуральный визг был почти невозможен. Но наша совместная работа на протяжении последнего года немного сняла это напряжение. К моему удивлению, она вдруг, вместо того чтобы, как обычно, стискивать и зажимать горло, распахнула его и позволила себе испустить полноценный звук. Когда он прекратился, она сказала мне: "Я никогда раньше не слыхала у себя подобного голоса". Это был голос того ребенка, который все эти годы был погребен в ее теле.

Дети рождаются невинными и лишенными каких-то запретов или вины применительно к своим чувствам. Для многих из них в младенческом состоянии блаженства на передний план выступают радостные чувства. Когда я смотрю на маленьких детей в возрасте от одного до двух лет и вступаю с ними в зрительный контакт, то вижу, как их глаза загораются, а на лицах появляется выражение удовольствия или даже восторга. Разумеется, вскоре его почти неизбежно сменит робость или смущение, но через парочку минут или даже раньше они снова начнут поглядывать на меня в надежде еще раз ощутить возбуждение и удовольствие от нашего визуального контакта. Потом они снова отвернутся, но ненадолго. Этой игрой ребенок может развлекаться длительное время, пока я сам не прекращу ее, потому что в дело вмешаются заботы и обязанности взрослой жизни, которые заставят меня уйти.

Приходилось мне видеть и взрослых людей, которые загораются от такого мимолетного зрительного контакта, но у них все это настолько скоротечно и так быстро заканчивается, что иногда единственное, что успеваешь уловить, это их чувство стеснения и вины. Однако существует и очень много таких людей, чьи глаза вообще не в состоянии вспыхнуть, поскольку в них тот внутренний огонь души, который мы называем страстью, давно и безвозвратно угас. Об этом можно судить по темному отсвету на дне их глазниц, по печальному выражению лиц, по стиснутым зубам и скованности всего тела. Они потеряли умение радоваться где-то на заре своего детства, когда их невинность была вдребезги разбита, а свобода отнята. Сказанное очень хорошо видно на примере Марты. Это была почтенная особа пятидесяти одного года от роду, мать троих вполне взрослых детей, которая недавно развелась и впервые пришла ко мне потому, что ее жизнь, как она сама выразилась, оказалась лишенной смысла. Под этим она имела в виду то, что в ее жизни совершенно не было никакой радости и очень мало удовольствия. Марта говорила, что всегда чувствовала себя обеспокоенной, и была убеждена, что это ее нормальное состояние.

При нашей первой встрече я был поражен темнотой вокруг и в глубине ее глаз. В них не было ни следа какого-нибудь сияния, и в течение всей первичной консультации они ни разу не загорелись, даже на самый краткий миг. Эта женщина была невелика ростом, но пропорционально сложена. У нее были оживленные манеры, и, невзирая на горькую складку в районе губ и рта, она вовсе не вела себя как человек, пребывающий в депрессии. После многих лет нормальной совместной жизни с мужем, которому она верно служила, тот оставил ее ради другой женщины. Марта приняла развод стоически и продолжала по инерции вести свою пустую жизнь, пока не поняла, что нуждается в посторонней помощи.

Марта знала о себе, что была постоянно напугана. Она никогда не умела противостоять своему мужу. После расторжения брачных уз эта женщина потеряла всякое ощущение безопасности, да и до этого времени она никогда не была самодостаточной и не жила так, чтобы опираться только на саму себя. Теперь, когда Марта, помимо всего прочего, приближалась к менопаузе, она вдруг посчитала себя лишенной всяких надежд. Но она не соглашалась признаться себе в возникшем у нее ощущении полной безнадежности и бесперспективности. И еще: она никогда не плакала. Марта выжила после постигшей ее катастрофы, но она пополнила собой ряды тех многочисленных в наше время людей, которые в состоянии вынести все случившееся и выжить, но в их жизни нет ни капли радости.

Я слышал многих людей, произносивших с гордостью: "Я смог выжить". Могу понять и высоко оценить подобное чувство, если человеку довелось существовать в ситуации, реально угрожавшей его жизни, скажем, в нацистском концлагере или в другом подобном месте. Но ведь такого рода заявления распространяются и на вполне сносное настоящее, и даже на будущее. В сущности, произнося нечто подобное, такой индивид говорит следующее: "Я могу вынести это. Я в состоянии выжить в таких условиях, когда другие люди окажутся побежденными и погибнут. Я в силах противостоять любым враждебным или вредоносным нападкам". Но ведь если человек настроил себя не жить, а выживать, то он и не ждет никакой радости и не в состоянии реагировать на нее. Можно ли ожидать от рыцаря в доспехах, что тот станет бездумно кружиться в вихре вальса? Такая жизненная позиция, когда человек все время готовится к встрече с несчастьем или даже катастрофой, не располагает к тому, чтобы наслаждаться жизнью. Нечего и говорить о том, что те люди, которые сами себя считают выживающими и спасающимися, на самом деле не ищут никаких удовольствий и не хотят их. Впрочем, хотеть удовольствия и быть открытым для него это две совсем разные вещи. Если самым главным в жизни является выживание, то человек никоим образом не открыт удовольствиям. Если кто-то находится во всеоружии для отражения возможной атаки, то он, конечно же, не может быть открытым для любви. Ощущение открытости перед лицом жизни заставляет таких людей чувствовать себя слишком ранимыми, и страх снова заковывает их в защитную скорлупу.

Марта была у своих родителей самым младшим ребенком из троих детей, причем все они были девочками. В этом доме царила атмосфера потенциального насилия. Родители все время скандалили, главным образом из-за денег. Она вспоминала следующий инцидент, имевший место, когда ей было около пяти лет. Мать с отцом особенно громко орали друг на друга в гостиной, и очередной скандал завершился тем, что отец вдруг пнул и перевернул кофейный столик с сервизом и был готов перебить на мелкие осколки всю посуду в китайском будуаре, если бы сестры Марты не остановили его. Сообщая об указанном неприятном эпизоде, она не упомянула, что сама была сильно напугана случившимся. Я убежден, что она и не почувствовала страха, поскольку находилась в шоке. Впрочем, по поводу случившегося она заметила, что "это было весьма неожиданным".

В такой атмосфере Марта ушла в себя и замкнулась. Она рассказывала, что привыкла играть в полном одиночестве, спрятавшись под обеденным столом, где была надежно укрыта от посторонних взглядов низко свисавшей с него скатертью. Это укромное местечко она считала своим домиком. Но оно не было ни храмом, ни крепостью. Марта никогда не чувствовала себя целиком свободной от страха. "Я жила в состоянии постоянного беспокойства по поводу того, что может произойти, вспоминала она в беседе со мной. В нашем доме не бывало радости или света. Настроение всегда было тягостным, словно при исполнении трудной и нудной повинности. Преобладала всеобщая тяжкая печаль".

В своем неизменном состоянии дискомфорта и даже дистресса Марта не получала ни от одного из родителей ни понимания, ни симпатии, ни поддержки. Когда в шестилетнем возрасте ей пришлось отправиться в школу, это было для нее нечто ужасающее. И что же? Мать привела девочку к школьному зданию и сразу повернулась уходить, а когда Марта стала плакать и упрашивать ее остаться, та проигнорировала ее мольбы и все равно покинула дочку. Марта припоминает, что она провела весь тот первый учебный день стоя где-то в уголке и не переставая плакать.

Меня поразило детство Марты, проведенное ею словно под сенью темной, угрожающей тучи. Стремление к выживанию диктовало ей, что нужно взять себя в кулак и поскорее отправляться в мир, поскольку нельзя ведь провести всю жизнь сидя под столом. Едва успев окончить среднюю школу, она, что называется, выскочила замуж за человека, которого нисколько не любила. Марта выучилась тому, как совладать с жизнью: если делать то, что от тебя ожидают окружающие, то тебя не будут больно задевать. С раннего детства она привыкла быть хорошей маленькой девочкой. Оказалось, что муж был во многом очень похож на ее отца такой же злой, грубый и бесчувственный человек. Но она знала, что сумеет выжить.

Обращение к психотерапевту означало, что Марта хочет получить от своей жизни больше, чем простого выживания. "Получить больше" означало, что она должна самым радикальным образом изменить свое отношение к жизни, а это потребует от нее гораздо большего, нежели одной только решимости. Если прежнее отношение давало ей возможность выжить, то отказ от него означал, что выживание оказывается под вопросом. Хотя текущая ситуация Марты была такова, что реальная угроза выживанию отсутствовала, отказ от оборонительной позиции и открытие себя жизни порождало те самые чувства ранимости и опасности, которые были ей хорошо знакомы в детстве. Невзирая на свои довольно немалые годы и неординарность натуры, под всей благопристойной и даже благополучной внешней оболочкой моя пациентка продолжала оставаться напуганной маленькой девчушкой. Она по-прежнему страдала от беспокойства, испытывала ощущение дискомфорта и не чувствовала себя в безопасности.

Если дорога к радости проходит через необходимость капитулировать перед своим естеством иначе говоря, перед своими чувствами, то первый шаг в терапевтическом процессе заключается в том, чтобы ощутить и выразить свою печаль. Когда человек потратил пятьдесят один год только на то, чтобы выжить, то его история довольно печальна. Чтобы выразить подобную вселенскую печаль, человеку нужно плакать и плакать; но хотя у Марты на лице можно было прочесть печаль, заплакать ей оказалось очень трудно. Лежа в запрокинутой позе на биоэнергетическом табурете, Марта ощущала в своем теле дискомфорт. Когда я стал призывать ее воспользоваться голосом и издать какой-нибудь устойчивый звук, то результатом стал непродолжительный плач, сопровождаемый словами "о Боже, о Боже".

При всей своей краткости слова "о Боже" это самое глубокое и самое неподдельное воззвание человека о помощи. Все мы время от времени произносим эти слова, если доходим до такой точки, где давление или боль начинают казаться чрезмерными. Это не плач человека, который стремится выжить и считает, что ни при каких обстоятельствах не должен сломаться. Мы исторгаем из себя эти слова, когда чувствуем, что больше не в состоянии вынести все "это", когда чувствуем, что "это" уже слишком. Поразительно в них то, что если произнести их хоть с каким-нибудь чувством, то они легко могут переродиться в плач. Само слово "Боже" с двумя его согласными "б" и "ж" и краткими гласными звуками после них в чем-то напоминает рыдание. Когда люди начинают горько плакать иными словами, рыдать, то они часто будут совершенно спонтанно бормотать "о Боже, о Боже!". Когда Марта произнесла эти слова, я предложил ей рассказать Богу все то, что она чувствует. Ведь как бы человек ни думал о Боге то ли как о религиозной святыне, то ли как о сверхъестественной силе, он может излить перед ним свое сердце без опасения, что будет унижен или отвергнут. Гораздо легче сказать "я страдаю" Богу, нежели доверить эту печальную истину другому человеку, по поводу которого вовсе нет уверенности, что он на самом деле хочет ее услышать. Реакция Марты на мое предложение раскрыться перед Богом была такова:

"Вы банальны. В вас нет ничего стоящего. Вы меня не любите. Не знаю, что именно я чувствую, я чувствую, я чувствую, я чувствую что-то, но не знаю, что именно". Если человек не знает, что он чувствует, то это ужасная путаница в своем Я, полное отсутствие самосознания, совершенно неадекватное восприятие себя как личности. В таком состоянии человек просто обязан чувствовать себя плохо. И я спросил ее: "Разве вы не чувствуете себя ужасно?"

"Да, ответила она, я действительно не чувствую себя хорошо. Я ни капельки не счастлива. Я ощущаю в себе бездонную печаль. Я чувствую себя очень и очень печальной". Но она не заплакала, а вместо этого добавила: "Вот, не могу как следует раздышаться".

Затем она произнесла: "Я еще к тому же очень сердитая и злая". Голос у нее при этом был совсем тихий. И звучал он так, словно принадлежал ребенку. Когда я обратил на это ее внимание, она ответила: "Мне очень трудно выразить любую мысль словами. Точно так же у меня бывает в общении со всеми людьми. Я не умею говорить. Я, как и в детстве, продолжаю думать, что детей, как выражался по этому поводу мой отец, должно быть видно, но не должно быть слышно".

Если человек задыхается от не пролитых им слез, то он не может нормально дышать. Если горло сдавлено, поток воздуха не может проходить через него как следует. Гортань Марты была стеснена очень сильно, и это тоже вносило свой вклад в ее маленький, полудетский голосок. Указанная зажатость имела в своей основе неспособность дышать глубоко и без затруднений.

Трудности, которые Марта испытывала с дыханием, становились еще более очевидными в ходе выполнения следующего упражнения. Оно представляет собой второй шаг в выражении своих чувств. В это упражнение входит нанесение ударов, что является выражением протеста. У каждого из нас найдется кто-то такой, к кому хотелось бы как следует приложиться. Всем нам кто-то причинил страдание или нанес рану, которую мы сами считаем совершенно незаслуженной. И мы располагаем правом протестовать, спросить "за что?" или попросту стукнуть обидчика.

Я заставлял Марту проделывать это упражнение лежа на кровати. Мои указания сводились к тому, чтобы быстро и часто колотить кровать вытянутыми в струнку ногами и одновременно вопрошать "за что?". Под воздействием моих призывов она наносила резкие удары и при этом позволила своему голосу возвыситься до пронзительного визга. На парочку минут моя пациентка дала себе возможность как бы немного одичать. Когда все это закончилось, она засмеялась и сказала: "Я чувствую себя хорошо". Но довольно скоро беспокойство вновь вернулось и она заметила: "Боюсь, если я буду продолжать в таком же духе и потеряю над собой контроль, то потеряю и жизнь". Это был первый случай, когда она как-то упомянула о страхе за собственную жизнь. Во время того сеанса я больше не углублялся в указанный вопрос, но мне было абсолютно ясно, что с самого раннего детства она постоянно опасалась за свое существование. Ей казалось в детстве, что если бы она попробовала истерически визжать, то ее бы убили. Точнее, ее бы задушили. Сдавленность гортани была у нее напрямую привязана к этому страху оказаться задушенной. Все обстояло так, как если бы кто-то неведомый держал руку на ее горле в угрожающем жесте.

Возможность выплакаться и выговориться носит основополагающий характер для того, чтобы человек почувствовал наличие у него права голоса в вопросах, которые касаются его лично. Узники тюрем и рабы лишены такого права в своих собственных делах и именно поэтому не являются свободными людьми. Но и дети также могут попасть в указанную категорию, если их запугали настолько, что они не в состоянии издать громкий звук. Не являясь, понятное дело, рабами, такие бедолаги обучаются подчиняться и вести себя тихо, считая подобную тактику методом выживания. Как правило, они продолжают придерживаться указанного метода и в своей взрослой жизни, причем такой человек не может избавиться от данного подхода, пока не приобретет конкретный опыт, который заставит его понять: ни отчаянный крик, ни пронзительный визг не приведут ни к какому наказанию. С другой стороны, существуют и такие индивидуумы, для которых подобный визг (в данном случае истерическое поведение) представляет собой едва ли не образ жизни. Я глубоко убежден, что оба этих поведенческих трафарета вырабатываются в тех семьях, где для родительского отношения к детям типичным является насилие или потенциальное насилие. Если ребенок не запуган до ужаса, то он вполне может отождествить себя с родителями и принять для себя их модели и трафареты поведения. И напротив, если ребенок чувствует себя в достаточной мере напуганным плохим отношением со стороны родителей и видит в нем угрозу, то он уйдет в себя и станет тихим и послушным.

Все дети реагируют на любую форму дискомфорта плачем, который принято рассматривать в качестве обращения к матери с призывом ликвидировать причину возникшего дискомфорта. Все маменькины сынки и доченьки, попадая в дискомфортную ситуацию, будут звать мамочку. Но когда человеческое дитя плачет, это все-таки больше, чем просто взывание о помощи. Даже если мать отреагирует своевременно, плач ребенка может еще в течение некоторого времени продолжаться. Кроме того, у младенца это ведь не одиночная нота или призыв, которые могут быть или не быть повторены, а длительный, хотя и прерывистый, звук, привязанный к ритму дыхания. На самом деле плач грудного ребенка это как раз и есть те рыдающие звуки, которые издают и взрослые, когда испытывают дистресс. Такое рыдание тоже вполне может рассматриваться как призыв о помощи, но для взрослых оно имеет гораздо более глубокое значение, чем для детей. Оно выражает такую эмоцию, как печаль или горе. Печаль обычно связывается с потоком слез, но бывает, что человек горько рыдает, а слез при этом нет. В других ситуациях, напротив, слезы текут ручьем, а рыдания отсутствуют.

Поскольку звук и чувство связаны между собой весьма сильно, мы научились контролировать свой голос таким образом, чтобы, пользуясь им, все-таки не раскрывать владеющих нами чувств. Мы можем разговаривать плоским, никак эмоционально не окрашенным тоном, который словно бы отрицает наличие каких-либо чувств, или же, напротив, говорить "на высоких нотах" то есть повышать тембр и силу своего голоса и при этом в обоих случаях действовать так или иначе только для того, чтобы скрыть охватившее нас чувство. Такое регулирование голоса осуществляется в основном посредством контроля над дыхательным процессом. Если мы дышим свободно и полной грудью, то голос будет совершенно естественным образом отражать владеющие нами чувства. С помощью поверхностного, неглубокого дыхания мы в состоянии оставаться на поверхности наших чувств и не углубляться в них, располагая тем самым возможностью сознательно контролировать качество нашего вокализованного выражения. Один из способов помочь пациенту вступить в контакт с его более глубокими чувствами состоит в том, чтобы углубить его дыхание. Я использую указанный метод очень просто. Пациент укладывается, запрокинувшись, на биоэнергетический табурет и при этом легко дышит. Затем я прошу его издать звук и удерживать его настолько долго, насколько это возможно. Некоторые будут в такой ситуации испускать громкий, но краткий звук. Это может свидетельствовать о том, что им хотелось бы раскрыть свой голос, но они не в состоянии этого проделать. Другие станут производить совсем тихий звук, из чего следует, что они не чувствуют себя вправе выражать себя сильно и энергично. При этом в обоих указанных случаях пациенты продолжают контролировать себя. Тогда я прошу их не пожалеть любых усилий для того, чтобы продолжительность звучания была как можно большей. Тут требуется принудительное регулирование выдоха, или, как говорят медики, экспирации. Когда они начинают фиксироваться на этом, то начинают понемногу утрачивать контроль над собой. Ближе к концу дыхательного цикла можно услышать звуки, напоминающие плач, стон или даже чуть ли не агонию. Если человек форсирует звук, соответствующие колебания пронизывают его тело более глубоко и сильно. Когда они достигают области таза, то наблюдатель может слышать и видеть, что пациент находится на грани плача. Повторяя указанное упражнение снова и снова и призывая пациента при этом вслушиваться в тембр и тональность издаваемых звуков, зачастую можно вызвать у него настоящий плач.

Однако я установил, что в большинстве случаев необходимо инструктировать пациента перемежать издаваемый им основной тон многократно повторяющимися звуками наподобие хрюканья "уфф, урр, уфф". Эти звуки будут рассылать по всему его телу колебания и вибрации, действуя в этом смысле совершенно так же, как рыдания. Большинство пациентов не воспринимают такого рода звукоподражания как рыдания, которыми они на самом деле являются, поскольку произносят их чисто механически. Но если я продолжаю заставлять их испускать этот звук, особенно с более высокой частотой, то постепенно он будет становиться непроизвольным, принимая рефлекторный характер, и пациент начинает ощущать его как подлинное рыдание. Это похоже на раскручивание двигателя у некоторых типов насосов. Сознательно инициируемое действие порождает все углубляющееся чувство, которое постепенно превращает обычное звукоизвлечение в какой-то экспрессивный акт. Аналогичным свойством обладает интонирование слова "Бог" если быстро повторять его много раз, оно тоже может завершиться всхлипываниями, а затем и рыданиями.

Плач представляет собой приятие нашей человеческой природы, другими словами, приятие того факта, что мы оказались изгнанными из своего земного рая и живем с сознанием боли, страдания и борьбы. Но дело обстоит так, что мы не имеем права жаловаться, поскольку, вкусив небезызвестный плод с древа познания, стали подобны богам, зная различие между хорошим и плохим, правильным и ошибочным, между добром и злом. Это обретенное нами знание есть крест, который мы несем, есть то самосознание, которое ограбило нас и лишило спонтанности и невинности. Но мы несем этот свой крест с гордостью, поскольку он позволяет нам чувствовать свою особость, чувствовать себя теми Божьими тварями, которые избраны им, хотя мы и нарушили Его первый запрет, обращенный к нам как роду человеческому. Наряду с тем давним, самым первым знанием человек приобрел сейчас и другие познания, которые ныне дают ему достаточное могущество, чтобы разрушить Землю свой истинный сад Эдема.

Самосознание является одновременно и проклятием человека, и его славой. Оно есть проклятие, потому что ограбило его и лишило радости блаженного неведения. Оно есть его слава, поскольку дарует постижение радости как экстаза. Животное тоже испытывает боль и удовольствие, горе и радость, но ему неведомо познание, постижение этих состояний. Познать радость означает одновременно и познать горе, даже если последнее и не присутствует в данный момент в нашей жизни. Ведь мы всегда понимаем, что когда-то нам суждено потерять любимых нами существ и даже нашу собственную жизнь. Если мы отвергнем это знание, то тем самым отвергнем и нашу подлинную человечность, а также лишимся возможности познать радость. Другое дело, что подобное знание вопрос не слов, а чувств. Знание того, что в человеческой жизни присутствует трагический аспект, что горе неизбежно, дает человеку возможность испытать трансцендентную радость. Мы уже бывали неоднократно ранены жизнью и будем ранены снова, но нас также будут любить и почитать почитать за то, что мы настоящие люди, целиком и полностью люди и только люди.

Чтобы прожить свою жизнь как человек в полном смысле этого слова, требуется умение плакать свободно и глубоко. Если некто умеет плакать именно так, то у него плач не порождает ни смущения, ни отчаяния, ни муки. Наши слезы и наши рыдания промывают нас дочиста и обновляют наш дух так, что мы снова можем радоваться и веселиться. Уильям Джеймс [Американский психолог и философ, один из основоположников прагматизма. Единственной реальностью считал чувственный опыт. Автор концепции "потока сознания" недифференцированного потока непосредственных ощущений. Много внимания уделял вопросам религии. Прим. перев.] писал: "Каменная стена внутри человека рушится, его ожесточившееся сердце перестает быть таким непробиваемым... Это особенно верно, если мы плачем! Потому что при горьком плаче наши слезы словно бы прорывают замшелую плотину и мы выходим из этого свежеомытыми, очистившимися, со смягчившимся сердцем, которое открыто всякому благородному целеполаганию".

Однако плач вовсе не творит чудеса. Один, даже весьма доброкачественный, приступ плача не изменяет нас в столь уж сильной степени. Проблема состоит в обретении способности плакать свободно и легко. В процессе моей терапии у Райха во мне дважды происходил слом и каждый раз случалось нечто, казавшееся чудом. Но тот плач, хоть он и был горьким и глубоким, приходил как результат внешнего давления со стороны терапевта. Когда возникали другие, новые проблемы, мои челюсти по-прежнему сжимались, чтобы совладать с этими трудностями, а вместе с ними напрягался и я сам. Я был очень близок к тому, чтобы потерпеть окончательную неудачу, но в конечном итоге провала удалось избежать. Мне всегда было известно, что я не умею легко заплакать. Как-то однажды в процессе совместной работы с Пиерракосом, моим ассистентом на начальном этапе разработки биоэнергетического анализа, я попросил его надавить мне на челюсти. Я в тот момент лежал на кровати, а он расположил две свои кисти, сжатые в кулаки, по обе стороны моих челюстей и надавил на них. Это было больно, но я не закричал и не заплакал. Чуть погодя, по мере того как он продолжал воздействие, я вдруг совершенно спонтанно произнес: "Боже милосердный, прошу тебя, дай мне заплакать", и разразился глубокими рыданиями. Когда я поднялся, Пиерракос сказал мне, что мою голову в то мгновение окружало алмазное мерцающее свечение бледное, но вполне отчетливое.

Однако даже такое неординарное переживание, сколь бы значимым и многозначительным оно ни было, нуждается в повторении. Цель терапии состояла не в том, чтобы заставить меня заплакать (хотя это и нужно провоцировать, а время от времени плач обязательно должен иметь место); задача заключалась в восстановлении моей способности плакать свободно и легко. Такое произошло много лет спустя, когда я в своей работе с пациентами сам стал пытаться помочь им научиться плакать. Если я, лежа поверх своего табурета, издавал достаточно длительный звук, то он начинал дробиться на отдельные рыдающие всхлипывания, с которыми я мог себя отождествить и перед которыми я мог капитулировать. Чтобы развивать и укреплять в себе способность капитулировать перед подобным чувством, а не просто поддаваться внешнему давлению, носящему совершенно иной характер, я должен регулярно плакать. У меня бывают такие периоды, когда я понемногу плачу каждый день. Если бы кто-нибудь спросил у меня, чем я так опечален, я бы ответил: "Собою, вами и всем остальным миром". Когда люди заглядывают в самую глубь моих глаз, то говорят, что обнаруживают там печаль. Но мои глаза по-прежнему не утратили способности загораться, когда я вступаю в теплый зрительный контакт с глазами другого человека.

Если пациенты говорят мне, что они плачут вполне достаточно, то я замечаю в ответ, что плач подобен дождю, который небеса посылают для того, чтобы удобрить землю и сделать ее плодоносной. Разве мы скажем когда-нибудь: "Довольно дождя, он нам больше никогда не понадобится"? Конечно, мы совершенно не испытываем нужды в наводнениях или потопах, но нам наверняка потребуются тихие и регулярные дожди, благодаря которым наша планета продолжает оставаться зеленой, а наши души чистыми.

И печаль, и радость берут свое начало в ощущениях, исходящих из живота, из брюшной полости. В одной из предшествующих глав отмечалось, что оргазмический рефлекс возникает тогда, когда дыхательная волна в своем движении свободно пробегает через таз. Если человек капитулирует перед своим телом подобным образом, то в этом есть ощущение свободы и восхищения, которые в дальнейшем порождают чувство радости. Страх перед возможным наступлением сексуального возбуждения блокирует упомянутую волну, так что она не достигает таза, в результате порождая, напротив, чувство печали. Если дать этой печали возможность выражения в плаче, то возникшее напряжение разрядится и к человеку возвратятся свобода и восприятие полноты жизни, а с ними в теле восстановится хорошее самочувствие. Вовлеченность живота как в печаль, так и в радость находит свое выражение в таких общеизвестных формулировках, как "животный крик" (либо плач) или же "животный смех". И то, и другое ведет в конечном итоге к тому, что человек начинает чувствовать себя хорошо. Разумеется, индивид, который умеет дышать глубоко, всем животом, а также умеет кричать, плакать или хохотать со всей полнотой и глубиной чувств, думает о себе хорошо и никак не нуждается в терапии.

Если плач и смех похожи друг на друга по своим энергетическим и конвульсивным (то есть "содрогательным") характеристикам, то разве мы не можем воспользоваться для своего излечения не только плачем, но также и смехом, как это делает Норман Казинс? Оба этих действия производят эффект очистительного катарсиса, разряжая существующее в человеке состояние напряжения. Но смех или хохот неэффективны и, более того, лишены всякого смысла как средство освобождения индивидуума от подавляемых им чувств отчаяния или печали. Они могут временно избавить человека от печали, но он наверняка снова окунется в нее, как только перестанет смеяться. Человеку гораздо легче засмеяться, чем заплакать. Каждый из нас на самой ранней стадии жизни учится тому, что смех сближает людей, в то время как плач может отдалить их друг от друга. "Засмейся и весь мир будет смеяться вместе с тобою, заплачь и ты станешь плакать в одиночестве". Многие люди испытывают трудности, реагируя на чужой плач, поскольку он затрагивает их собственную боль и печаль, с которыми они ведут борьбу, стараясь отрицать даже сам факт их наличия. Но друзья, которые неразлучны с вами "в хорошую погоду", далеко не самые надежные. Истинный друг это тот, кто способен разделить вашу боль, а человек в состоянии сделать это лишь тогда, когда он готов принять свою собственную боль и горе.

У многих людей смех образует собой своего рода защитный панцирь. Он может оказаться ценным средством поддержания духа человека в период какого-то кризиса, но в подобных случаях это вовсе не тот глубокий "животный" смех, который порождается подлинным наслаждением. В ходе работы над голосом пациент будет порой вместо плача или рыдания разражаться спонтанным смехом. Однако общая ситуация в данном случае не подходит для смеха. Коль человек подвергается терапии, стало быть, в его жизни имеются серьезные проблемы, которым он сам, по его собственному мнению, может противостоять лишь с трудом. Смех в подобной ситуации должен рассматриваться как сопротивление необходимости капитулировать перед собственными чувствами и как отрицание их реальности. Когда я обратил на это внимание одного из своих пациентов, его ответ был таков: "А я не чувствую никакой печали". Разумеется, вместо того чтобы вступать в конфронтацию с ним и с его сопротивлением, я присоединяюсь к нему, смеюсь вместе с ним и даже призываю его смеяться еще сильнее. В большинстве случаев по мере углубления подобного смеха пациент вдруг начинает рыдать, и при этом он ощущает печаль, лежащую под поверхностью его сознания. После такого плача пациент испытывает очень сильное чувство облегчения и свободы.

Женщины считают плач а точнее, рыдания более легким делом, нежели мужчины. Я убежден, что это является культурным наслоением, поскольку мужчин, равно как юношей или мальчиков, стыдят, если они плачут. Однако та легкость, с которой женщины впадают в плач, определяется также и их телесной структурой, которая, вообще говоря, не столь жесткая, как у мужчин; я, кстати говоря, связываю присущую женщинам более высокую продолжительность жизни как раз со свойственной им мягкостью. Как правило, тела мужчин более ригидны, и их не так легко пронять и сломить. Однако если указанная ригидность является бессознательной, служит привычной позой или представляет собой характерологическую установку, то она делается причиной отсутствия у человека готовности реагировать на жизнь и тем самым выражает потерю им спонтанности и витальности (жизненной силы). На самом деле не плачут только мертвые мужчины. Я убежден, что мужчина и вообще человек, который умеет плакать, живет дольше. Плач служит защитой сердцу. Это единственный способ облегчить боль разбитого сердца, страдающего из-за потерянной любви. Жизнь текучий, струящийся процесс, который полностью замерзает в смерти и оказывается частично замороженным в различных ригидных состояниях, которые представляют собой состояния мышечного напряжения. Плач дает человеку возможность оттаять. Конвульсивные всхлипывания и рыдания при сильном плаче подобны разломам льда во время весеннего вскрытия рек. Хлынувшие из глаз обильные слезы это как раз и есть то очистительное половодье, которое после этого наступает.

Если звуки являются носителями чувств, то слова конкретно выражают тот образ или идею, которые придают переживаемому чувству его окончательное значение. Биоэнергетический анализ представляет собой такой метод терапии разума и тела, который работает с чувствами и идеями, со звуками и словами. Большинство пациентов, давая выход горькому плачу, начинают что-то говорить и часто повторяют при этом слова "о, Боже", которые я воспринимаю как непроизвольный, почти рефлекторный призыв о помощи. Если звуки, сопутствующие плачу, представляют собой призыв о помощи, то слова являются четким сообщением о таком призыве, сформулированным на уровне взрослого человека. Когда индивид выражает свое чувство как словами, так и звуками либо действиями, то его эго идентифицирует себя с чувством. Часто пациент будет в процессе катарсисной разрядки спонтанно издавать пронзительные крики, а после этого станет заявлять: "Я слышал себя кричащим, но сам я с этим никак не был связан". Сопровождение выражаемых чувств словами помогает в последующем установлении такой связи.

Когда люди в процессе плача произносят слова "о, Боже", как это было в ходе сеанса с Мартой, о котором шла речь ранее в данной главе, я советую им рассказать Богу о том, что они чувствуют. В некоторых случаях в ответ раздается: "А я ничего не чувствую" или "Понятия не имею, что я чувствую". В таком случае я могу задать пациенту наводящий вопрос: "А испытываете ли вы печаль?" "Да", отвечают они. "Стало быть, вам следует рассказать Богу о своей печали". На это они обычно говорят: "Мне действительно печально". Часто эти слова звучат плоско и безжизненно, так что я переспрашиваю: "И насколько вам печально?" "Очень печально", вот неизменный ответ в таких случаях, и в этом заключается печальная истина, исходящая из глубин их естества. Если мне удается подтолкнуть их к тому, чтобы не просто пользоваться словами, а влагать в них какие-то чувства, то их плач становится более горьким и глубоким. Некоторые пациенты при этом легко раскрываются и говорят: "Я ранен в самое сердце, мне больно", или нечто подобное, служащее выражением тех образов и понятий, которые ассоциируются у них с печалью и плачем. Чем в большей мере они могут выразить словами причину, из-за которой плачут, тем более цельный характер носит их личность. В этом случае разум и тело пациента работают совместно, давая в совокупности более сильное ощущение собственного Я.

Иногда я получаю весьма негативную реакцию в ответ на мое обращение к пациенту с предложением рассказать Богу о том, что он чувствует. Одна из пациенток злобно произнесла при этом: "В гробу я тебя видала, Боженька. Когда ты бывал мне нужен, тебя никогда не оказывалось рядом. Тебе плевать на меня, а я ненавижу тебя". Это была женщина, воспитанная в богобоязненном доме и посещавшая религиозную школу. Когда я предпринял попытку поставить ее слова и чувства под сомнение, она сказала, что чувствовала именно то, что сказала, и вообще, она такая. Ее отец питал извращенные чувства по отношению к женщинам и сексуальности. Он проявлял к моей пациентке сексуальный интерес, сально прикасался к ней и бросал в ее сторону обольстительные взгляды. Полагая всех лиц женского пола тварями и рассказывая за обеденным столом грязные, скабрезные шуточки, он в то же время делал негативные и оскорбительные замечания по поводу форм сексуального выражения любых других лиц. Отец ожидал, что его дочь будет ангелом, но смотрел на нее как на шлюху. То, что он говорил о Боге, позволяло моей пациентке еще более отчетливо ощущать лицемерие, царившее в ее семье, а позднее почувствовать, как вся домашняя атмосфера породила в ней горечь и отвращение по отношению к мужчинам.

Бог был для нее представлен отцом, а это заставляет предположить, что прежде, чем моя будущая пациентка осознала чувства в их генитальном варианте, то есть в возрасте трех или четырех лет, она, как, впрочем, и большинство маленьких девочек, обожала своего отца. За страшными словами, адресованными Богу, стоял ее гнев, направленный против отца, поскольку она считала того убийцей своей души. И все эти ее чувства проецировались на меня как на Бога, как на терапевта, как на того, кто замещал в данный момент отца, и, наконец, как на мужчину. Я отложу до следующих глав вопросы сопротивления и переноса, которые являются столь критически важными во всякой терапии и с которыми можно совладать только с помощью слов. Однако если мы хотим, чтобы произносимые слова обладали хоть какой-нибудь ценностью и весом, то пациент должен находиться в контакте со своими чувствами. Того пациента, который не ощущает своей печали и не умеет плакать, не удастся затронуть никакими, даже самыми убедительными, словами.

Одна из причин, почему биоэнергетический анализ концентрируется на теле, состоит в том, что слова сами по себе редко бывают настолько сильны, чтобы заставить подавленные чувства пробудиться. Ответственность за подавление чувств несет эго, которое наблюдает за нашими поступками и поведением, осуществляет над ними цензуру, а также контролирует их. Голосом эго служат слова, точно так же как в качестве голоса тела выступают звуки. Человеку сравнительно легко ощутить себя отделенным от слов. А вот проделать то же самое со звуками несравненно труднее. Чуткое ухо вполне может распознать фальшивую ноту, когда звук перестает быть подлинным выразителем чувства. В биоэнергетическом анализе принимается за аксиому, что тело никогда не лжет. К сожалению, большинство людей слепы к проявлениям телесной экспрессивности, будучи научены верить словам, которые человек слышит, а не тому, что он интуитивно ощущает. Но некоторые дети младшего возраста все-таки сохраняют достаточную часть невинности, которая позволяет им без колебаний верить в то, что они видят собственными глазами. Каждому ясно, что мораль знаменитой сказки Ханса Кристиана Андерсена "Новое платье короля" состоит в том, что лишь невинный взгляд может увидеть правду. Дети еще не обучены утонченному и изысканному искусству играть словами, чтобы скрыть свои чувства. Я никогда не забуду одного мужчину, который в качестве терапевта консультировал меня в юности и сказал: "Я знаю, что был влюблен в свою мать". В ответ мне очень хотелось произнести: "Доктор, постарайтесь сообщить мне что-либо новенькое". Однако я сдержался, и эта терапия никогда не обрела сколько-нибудь реальных очертаний, быстро завершившись. Вообще-то, мне бы, пожалуй, следовало сказать: "Вот чего вы не знаете, уважаемый доктор, так это того, до какой степени вы сами больны".

Точно такую же слепоту проявляют те люди, которые в ответ на мое указание о необходимости и пользе плача заявляют: "Не испытываю никаких трудностей с плачем. Мне довелось много плакать в своей жизни". Последняя часть этого ответа может быть правдой, но вот первая наверняка не является таковой. Трудность для этих людей состоит в неспособности плакать достаточно глубоко, для того чтобы достичь самого дна своей печали. Их плач подобен той малой воде, которая лишь перехлестывает через запруду и потому никогда не опорожнит переполняющее их озеро слез. Тот факт, что в своем взаимодействии с жизнью они нуждаются в помощи, за которой обратились к терапевту, указывает на наличие дискомфорта и отсутствие радости, а об этом еще как стоит поплакать. Многие люди научены в детстве, что плач допустим лишь в том случае, если человек буквально раздавлен, а не в ситуации, где он просто задет или испытывает боль. Детям, которые начинали плакать, когда их стукнул кто-то из старших, говорилось: "Перестань плакать, иначе я на самом деле дам тебе так, что будет от чего зареветь". А в некоторых случаях детям, чтобы заставить их прекратить плакать, доставалась удвоенная порция наказания. Ребятишек стыдили, чтобы отучить плакать: "Маленькие мальчики не плачут, только девчонки плачут". Да и у взрослых плач далеко не приветствуется: "Нужно быть мужественным. Плач это признак слабости". И тому подобное. Я же, напротив, установил, что способность плакать представляет собой бесспорное доказательство силы. Поскольку женщины плачут легче мужчин, то со всей очевидностью именно они сильный пол.

Когда человек плачет, то каждое всхлипывание или рыдание представляет собой импульс жизни, который пробегает по его телу. Посторонний может самым наглядным образом наблюдать, как этот импульс пересекает все тело плачущего. Когда указанный импульс достигает таза, он порождает движение, направленное вперед, при наличии достаточной чуткости плачущий человек может на самом деле ощутить, как данный импульс, проходя вниз по той трубе, которую образует собой тело, ударяет по диафрагме таза, иногда называемой "тазовым дном". Вот что такое "пронять до самого дна". Настолько глубокий плач так же редок, как и по-настоящему глубокое дыхание. Однако у плача имеется и другое мерило, в качестве которого выступает величина амплитуды соответствующей звуковой волны. Это находит выражение в такой характеристике, как "объем" звука. Полный звук означает широко распахнутые рот и гортань, расправленную грудь и приподнятую диафрагму. Степень подобной открытости одновременно показывает, насколько данный человек открыт жизни способен впустить ее в себя и позволить ей двигаться дальше. Когда мы описываем пациента как "замкнутого в себе", то это справедливо самым буквальным образом применительно к отверстиям, имеющимся в его теле. Губы этого человека могут быть плотно сжаты, челюсти стиснуты, гортань сдавлена, грудь жестко напряжена, живот втянут, а ягодицы сморщены. У таких людей глаза тоже обычно прищурены.

Терапия представляет собой процесс, направленный на достижение открытости человека перед лицом жизни, операцию в такой же мере физическую, как и психологическую. Результат находит отражение в сияющих глазах, теплой улыбке, элегантных манерах и открытом сердце. Но попытка открыть сердце без открывания тех каналов, через которые заполняющее его чувство любви течет в мир, пустое занятие. Это похоже на то, как если бы дверцы отдельных сейфов, установленных в банковском подвале, были распахнуты, но двери самого подвального хранилища накрепко заперты. Я всегда начинаю свою терапевтическую программу с того, что помогаю человеку открыть, фигурально выражаясь, рот (чтобы говорить им) и глаза (чтобы видеть ими), прежде чем он откроет свое сердце. Но этот процесс открытия отнюдь не скор и не легок. Он подобен тому, как учатся ходить. Пациент каждым проделываемым шагом как бы подвергает землю испытанию на прочность. Он должен сперва научиться доверять себе, а после этого снова начать доверять жизни. И подобно ребенку, который должен падать и падать, пока на самом деле станет уверенно ходить, пациент также будет падать, ощущать свой страх и чувствовать свое бессилие, но, по мере того как он будет подниматься и возобновлять свои попытки снова и снова, его вера, уверенность, мудрость и радость будут все более нарастать.

Результатом глубокого и горького плача может явиться своеобразный прорыв или перелом, при котором человек ощущает свободу и чувствует доставляемую ею радость. Такие прорывы напоминают солнце, вспыхивающее сквозь просветы в тучах это еще не признак полного завершения грозы, но уже ясное указание на то, что она скоро закончится. Каждый такой прорыв делает человека более сильным и более открытым жизни, а также более способным капитулировать перед своим телом.

В следующей главе я рассмотрю препятствия, стоящие на пути плача. Они велики и к тому же глубоко укоренены в структуре личности. И их невозможно преодолеть без понимания того, что они возникают и развиваются как средства выживания.