Для большинства людей весьма удобно не продвигаться вперед, не прогрессировать, другими словами, полагаться на то, что уже есть, так как то, что мы имеем, мы знаем мы опираемся на него и это дает нам ощущение частичной или даже полной безопасности. Мы опасаемся сделать шаг в неизвестное, в неведомое и избегаем этого; хотя после совершения тех или иных действий оказывалось, что в них вовсе не было никакого риска, до этого вся связанная с ними новизна представлялась весьма рискованной, а потому пугала нас. Только известное, испытанное безопасно или, по крайней мере, кажется нам таковым. В каждом новом шаге может таиться опасность неудачи, и в этом заключается одна из причин того, почему люди так боятся свободы . Данная тема является основной в моей книге "Бегство от свободы".

Понятно, что в разные жизненные периоды "старое и привычное" понимаются по-разному. В детстве мы обладали лишь собственным телом и грудью кормящей нас матери (которые вначале нами не разделялись). Мало-помалу мы начинаем ориентироваться в мире, пытаясь найти в нем свое место. Мы начинаем хотеть обладать вещами: мы имеем мать, отца, братьев или сестер, игрушки; позднее мы приобретаем знания, работу, социальное положение, мужа или жену, детей; более того, у нас даже есть нечто вроде жизни после жизни, если мы приобрели участок земли для захоронения в будущем, страховку и составили завещание.

И тем не менее, невзирая на всю безопасность, которую дает человеку обладание, люди восхищаются теми, кто способен видеть новое, кто прокладывает новый путь, не боясь идти вперед. В мифологии такой способ существования олицетворяет герой. Герои – это те, кто рискует оставить то, что у них есть: свою землю, семью, собственность и идут вперед не без страха, но побеждая его. В буддийской религии Будда – это герой, который расстается со всем, чем он обладает, со всем, что составляет основу индуистской теологии, а именно свою касту, свою семью, и живет без всяких привязанностей. Авраам и Моисей – подобные герои иудаистской традиции. Христианский герой – Иисус – действовал во имя переполнявшей его любви ко всем людям и ничего не имел, а поэтому и был в глазах всего света ничем. Мирские герои древних греков – завоеватели и покорители. Но и Геркулес, и Одиссей, подобно религиозным героям, идут вперед, не страшась подстерегающих их опасностей. И герои сказок таковы: оставляют все и идут вперед, без страха перед неизвестностью.

Нас восхищают эти герои, потому что в глубине души мы сами хотели бы быть такими – если бы могли. Но мы всего боимся, мы думаем, что никогда не сможем быть такими, что на это способны только герои. И герои становятся идолами, мы отказываемся от своей способности действовать в их пользу, а сами стоим на месте – "ведь мы не герои".

Может показаться, что речь здесь идет о том, что быть героем хотя и заманчиво, но глупо, поскольку противоречит собственным интересам. Но это вовсе не так. Осторожные, ориентированные на обладание люди чувствуют себя уверенно, однако в действительности их положение весьма ненадежно. Люди зависят от того, что имеют: от денег, престижа, от собственного "я" – т.е. от чего-то, что вне их самих. Что же происходит тогда, когда люди теряют то, чем владеют? Ведь все, есть у каждого, может быть им утрачено. Так, можно лишиться собственности, а с нею – вероятнее всего – и положения в обществе, и друзей, и, более того, рано или поздно, нам придется расстаться с жизнью, это может произойти в любой момент.

Если я – это то, что я имею, и если я потеряю то, что я имею, то кем же я тогда буду? Не кем иным, как поверженным, опустошенным человеком – жалкое свидетельство неправильного образа жизни. Поскольку я могу потерять то, что имею, я испытываю постоянные волнения и страх, чтобы сохранить свою собственность. Я боюсь воров, экономических перемен, революций, болезни, смерти; боюсь любви, свободы, развития, любых изменений, всего неизвестного. Поэтому меня не покидает чувство беспокойства, я страдаю от хронической ипохондрии (депрессии), я озабочен не только владею. И я становлюсь агрессивным, суровым, подозрительным, замкнутым, движимым желанием иметь еще больше, чтобы чувствовать себя в большей безопасности. Ибсен в "Пер Гюнте" прекрасно описал такого эгоцентричного человека. Герой Ибсена всецело поглощен самим собой. В своем крайнем эгоизме он думает, что является самим собой, только когда ОН удовлетворяет свои желания. В конце жизни он прозревает и начинает понимать, что собственническая структура существования ему не позволила стать самим собой, что он – пустоцвет, несостоявшийся человек, который никогда и не был самим собой.

Человек, предпочитающий быть, а не иметь, не испытывает тревоги и неуверенности, порождаемых страхом потерять то, чем он владеет. Если я – это то, что я есть, а не то, что я имею, никто не в состоянии угрожать моей безопасности и лишить меня чувства идентичности. Центр моего существа находится во мне самом; мои способности быть и реализовать мои сущностные силы – это составная часть структуры моего характера, и они зависят только от меня самого. Все это справедливо при условии естественного хода жизни и, разумеется, не относится к таким непредвиденным обстоятельствам, как внезапная болезнь, бедствия или другие суровые испытания.

В противоположность обладанию, которое постепенно уменьшается по мере использования тех вещей, которые составляют его основу, бытие по мере его реализации имеет тенденцию увеличиваться. (В Библии этот парадокс символически выражен в образе "неопалимой купины", которая горит, но не сгорает.) Все важнейшие потенции, такие, как способность мыслить и любить, способность к художественному или интеллектуальному творчеству, по мере их реализации в течение жизни возрастают. Все, что используется, не пропадает зря, и, наоборот, исчезает без пользы то, что мы пытаемся сохранить. Единственная угроза моей безопасности при существовании по принципу бытия таится во мне самом: это недостаточно сильная вера в жизнь и свои творческие возможности, тенденция к регрессу; это свойственная мне лень и готовность отдать другим право распоряжаться моей судьбой. Однако нельзя считать, что все эти опасности внутренне присущи бытию, в то время как опасность лишиться чего-либо составляет неотъемлемую сущность обладания. Солидарность – антагонизм.

Любить, восхищаться, радоваться, не желая при этом обладать объектом любви и восхищения,– на это обращал внимание Судзуки при сравнении образцов английской и японской поэзии ( ). И действительно, современный западный человек редко испытывает радость "в чистом виде", не связанную с желанием обладать. Но это вовсе не чуждо нам. Пример Судзуки с цветком был бы неуместен, если бы перед взором путника предстал не цветок, а, скажем, гора, луг или вообще что-нибудь такое, что физически невозможно унести с собой. Пожалуй, многие люди, если не большинство, в самом деле не способны увидеть гору; вместо того, чтобы созерцать ее, они предпочитают выяснить ее название, высоту или подняться на нее, что тоже можно понимать как одну из форм обладания. И лишь немногие действительно могут видеть гору и восхищаться этим видом. То же можно сказать и о наслаждении музыкой: покупая запись понравившейся музыки, человек совершает акт овладения этим музыкальным произведением, и, по-видимому, большая часть людей, получающих удовольствие от искусства, попросту "потребляют" его; и лишь очень немногие способны истинно наслаждаться музыкой и искусством, не испытывая никакого побуждения к обладанию.

Нередко по выражению лица человека можно "прочесть" его реакцию на что-либо. Недавно я смотрел телефильм, в котором показывали выступления замечательных китайских акробатов и жонглеров. Камера во время съемок циркового представления временами скользила по лицам зрителей, чтобы запечатлеть их реакцию. У большинства людей были просто светящиеся лица – яркое, прекрасное представление сделало их красивыми и оживленными. И лишь меньшинство происходящее не затронуло, они казались безучастными.

Еще один пример выражения радости без желания обладать – наша реакция на маленьких детей. Впрочем, и здесь, пожалуй, не обходится без изрядной доли самообмана, так как многим из нас нравится роль людей, любящих детей. Но даже если для подобных сомнений и есть некоторые основания, я все же убежден, что искренняя, живая реакция на маленьких детей – отнюдь не редкость. Частично это можно объяснить тем, что наше отношение к детям отличается от нашего отношения к подросткам и взрослым: большинство людей свободно проявляют свою любовь к детям, так как при этом не испытывают чувства страха, чего очень часто нельзя сказать об отношениях между взрослыми.

Межличностные отношения могут служить одним из наиболее удачных примеров наслаждения без стремления обладать тем, чем наслаждаешься. Мужчина и женщина могут получать радость от общения друг с другом: каждому из них могут нравиться взгляды, вкусы, идеи, темперамент или личность другого человека в целом. Такая взаимная радость общения возбуждает желание сексуального обладания лишь у тех, кто непременно должен иметь то, что им нравится. Для тех же, кто ориентирован на бытие, общение с другим человеком само по себе доставляет удовольствие и радость, и даже если он привлекателен в сексуальном плане, совсем не обязательно, говоря словами Теннисона, срывать цветы, чтобы наслаждаться.

Люди с установкой на обладание хотят владеть теми людьми, которых они любят или которыми они восхищаются. Это наблюдается в отношениях между родителями и детьми и между друзьями. Очень редко партнер ограничивается удовольствием лишь от общения с другим человеком – каждому хочется сохранить другого для себя. Отсюда и наше ревнивое отношение к тем, кто также хочет "обладать" нашим партнером. Каждый ищет себе друга (подругу), как потерпевший кораблекрушение ищет – для спасения – внешней опоры. Взаимоотношения, построенные преимущественно на принципе обладания, тяжелы, обременительны, чреваты конфликтами и вспышками ревности.

Итак, при способе существования по принципу обладания основу отношений между индивидами составляют соперничество, антагонизм, страх. Антагонизм вытекает из самой природы таких взаимоотношений. Если основа моего самосознания – обладание, так как "я – это то, что я имею", то желание иметь сопровождает стремление иметь все больше и больше. Другими словами, алчность – это естественная черта человека, ориентированного на обладание. Это свойственно скряге или барышнику, ловеласу или любительнице наслаждений. И что бы ни было предметом алкания, алчному всегда чего-то не хватает, он никогда не чувствует полного удовлетворения. В отличие от физиологических потребностей, например голода, удовлетворение которых определяется физиологическими особенностями организма, духовная алчность (а все виды алчности являются именно таковыми, даже если они и удовлетворяются сугубо физиологическим путем) не имеет предела насыщения, так как утоление такой алчности не устраняет внутренней пустоты, скуки, одиночества и депрессии. И далее: если тем или иным способом можно отнять у нас то, что мы имеем, то нам нужно иметь как можно больше, чтобы защитить свое существование от подобной угрозы. Но каждому хочется иметь все больше, поэтому нам следует опасаться агрессивных намерений своего соседа отнять у нас то, чем мы владеем. И для предотвращения возможных поползновений на нашу собственность мы должны стремиться ко все большему могуществу и, в свою очередь, сами становиться агрессивными. Кроме этого, так как производство, какого бы уровня развития оно не достигло, никогда не будет поспевать удовлетворять всевозрастающие желания, между индивидами обязательно возникнут соперничество и антагонизм в борьбе за достижение еще больших благ. Причем, надо полагать, борьба не окончится даже тогда, когда наступит время полного изобилия, так как люди, обделенные физическим здоровьем и красотой, талантами и способностями, будут завидовать черной завистью тем, кому досталось "больше".

Ориентация на обладание и вытекающая отсюда алчность необходимо ведут к антагонизму в межличностных отношениях – это справедливо как для отдельных индивидов, так и для целых народов. Пока народы будут состоять из людей, ориентированных главным образом на обладание и алчность, они не смогут избежать войн. Они непременно будут желать того, что есть у другого народа и пытаться достичь желаемого путем войны, экономического давления или угрозы. Естественно, они захотят использовать в борьбе против более слабых стран весь арсенал имеющихся у них средств; они будут организовывать различные международные союзы, превосходящие по силе ту страну, против которой они ополчились. И война будет развязана даже в том случае, если шансы на победу будут проблематичными,– и не потому что какая-то страна испытывает экономические затруднения, а просто в силу желания иметь все больше и больше, глубоко укоренившегося в социальном характере.

бывают, конечно, и периоды мира. Но одно дело – прочный мир и другое – мир недолговременный и непрочный, по сути, период накопления сил, восстановления промышленности и армии; другими словами, существует большое различие между миром как постоянным состоянием гармонии и миром, являющимся, скорее, просто перемирием. И те периоды перемирия, которые были в XIX и XX вв., можно охарактеризовать как хроническое состояние воины между основными силами, действующими на исторической арене. Мир как состояние прочных гармоничных отношений между народами возможен лишь при условии, что структура обладания уступит место структуре бытия. Сама мысль о возможности мира на фоне постоянной борьбы за обладание и прибыли является иллюзией, причем опасной иллюзией, так как она мешает людям осознать следующую альтернативу: либо радикальное изменение своего характера, либо бесконечные войны. Эта альтернатива возникла уже давно, но лидеры сделали ставку на войну, а народ пошел за ними. Если же говорить о сегодняшнем дне и дне завтрашнем, то немыслимое увеличение разрушительной силы новых видов вооружений уже не оставляет выбора – быть или не быть войне,– теперь речь может идти только о взаимном уничтожении.

Все, что говорилось о войне между народами, в равной степени относится и к классовой борьбе. В обществах, основанных на принципе обладания и алчности, во все времена существовала борьба между классами, в особенности между эксплуататорскими и эксплуатируемыми. Лишь там, где не было эксплуатации, не было и классовой борьбы. Но даже в самом богатом обществе, существующем по принципу обладания, не может не быть классов. И, как уже отмечалось ранее, если желания ничем не ограничены, то и самое развитое производство не в состоянии поспевать за стремлением каждого иметь больше, чем у соседа. Понятно, что более сильные, умные или те, кому благоприятствовали какие-то обстоятельства, будут пытаться занять привилегированное положение и использовать в своих интересах более слабых, применив насилие или заставив поддаться на уговоры. Угнетенные классы будут пытаться свергнуть правящие классы и т.д.; классовая борьба может со временем стать менее ожесточенной, но она не прекратится до тех пор, пока алчность живет в человеческом сердце.

При ориентации на бытие частная собственность не имеет аффективного значения, поскольку нет необходимости иметь то, от чего получаешь удовольствие или чем просто пользуешься. При ориентации на бытие не один человек, а миллионы людей способны разделить радость, которую может дать один и тот же объект,– ведь никому не нужно обладать им, никто не хочет иметь его для того, чтобы наслаждаться им. Это позволяет не только избежать борьбы, но создает условия для одной из самых глубоких форм человеческого счастья – счастья разделенной радости. Мало что так объединяет людей (не ограничивая при этом их индивидуальности), как общее восхищение человеком и общая любовь к нему, общность идей, наслаждение одним и тем же музыкальным произведением, картиной или каким-либо символом, соблюдение одних и тех же ритуалов и, наконец, общее горе. Подобные общие переживания создают и поддерживают основы отношений между двумя индивидами; на них основаны все великие религиозные, политические и философские движения. Разумеется, все это справедливо лишь в том случае, если наши любовь и восхищение искренни и неподдельны. Когда религиозные и политические движения превращаются в консервативные, когда бюрократия управляет людьми с помощью угроз и внушений, тогда разделенная радость становится не более чем вещью и не обогащает наших переживаний.

И хотя природа создала как бы прототип – или, может быть, символ – разделенного наслаждения, а именно половой акт, в действительности он далеко не всегда становится взаимным наслаждением; зачастую партнеры настолько нарциссичны, настолько поглощены собой, испытывают столь сильные собственнические инстинкты, что можно говорить лишь об одновременном, а не о разделенном наслаждении.

Между тем природа предлагает нам и менее сомнительный символ, позволяющий провести грань между обладанием и бытием. Эрекция полового члена сугубо функциональна. Мужчина не имеет эрекцию как какую-то собственность или постоянное качество (можно лишь догадываться, сколько мужчин хотели бы, чтобы это было так). Половой член находится в состоянии эрекции до тех пор, пока мужчина испытывает возбуждение и желание. И если какая-либо причина мешает испытывать возбуждение, мужчина не имеет ничего. Эрекцию, в отличие от всех других видов поведения, нельзя ни подделать, ни изобразить. Один из самых выдающихся, хотя и малоизвестных психоаналитиков, Джордж Гроддек говорил, что каждый мужчина в конечном счете является мужчиной лишь в течение нескольких минут, все остальное время он – мальчишка. Гроддек не имеет в виду, что мужчина становится мальчиком во всех других проявлениях своей жизни, он подразумевал лишь тот единственный аспект, в котором большинство мужчин видят доказательство своей принадлежности к мужскому полу (см. мою работу "Секс и характер", 1943). Радость – удовольствие.

Жизненная сила сотворяет радость – так учил Мейстер Экхарт. Слово "радость" современный читатель воспринимает, как правило, в значении "удовольствие". Между тем эти понятия существенно различаются, особенно применительно к принципам бытия и обладания. Понять это различие отнюдь не легко, ибо мы живем в мире "безрадостных удовольствий".

Что же такое удовольствие? Это слово употребляется в разных значениях, но в наиболее распространенном понимании его следует определить как удовлетворение какого-либо желания, не требующее усилий (затрат жизненной силы). Таким удовольствием – и очень сильным – может быть и удовольствие от успеха в обществе; от крупного заработка; выигрыша в лотерее или на скачках; обычное сексуальное удовольствие; удовольствие от вкусной и обильной еды; это приподнятое настроение, вызванное алкоголем или наркотиками; состояние транса; удовольствие от удовлетворения садистских наклонностей, жажды убийства и уничтожения живого.

Человек, чтобы считать себя богатым или знаменитым, конечно, должен проявить определенную активность, т.е. деловую хватку, одного происхождения здесь мало. Достигнув цели, он может испытывать "волнение", "глубочайшее удовлетворение" – он достиг "наивысшей точки", некоего "пика". Но какого пика? Может быть, пика удовлетворения, экстаза или разнузданности? А ведь подобного состояния можно было достичь под влиянием таких страстей, которые хотя и не чужды человеку, но, однако же, патологичны, так как в действительности не ведут к адекватному решению человеческих проблем. Такие страсти не соответствуют развитию и совершенствованию человека, а, напротив, ведут к его деградации. Наслаждения радикальных гедонистов, удовлетворение все новых желаний, удовольствия, представляемые современным обществом,– все это в той или иной степени возбуждает, но не приносит радости. А отсутствие радости заставляет искать все новых, все более возбуждающих удовольствий.

В описанном смысле положение современного общества можно уподобить положению евреев три тысячи лет тому назад. Обращаясь к народу Израиля, Моисей сказал: "Ты не служил Господу, Богу твоему, с веселием и радостью сердца, при изобилии всего" [Второзаконие, XXVIII, 47]. Творческая деятельность сопровождается радостью. Это не "пиковое переживание", которое возникает внезапно и внезапно же исчезает. Это, скорее, эмоциональное "плато" – то состояние, которое сопутствует проявлению самых важных человеческих способностей. Радость – это не сиюминутное пламя, это розное горение бытия.

После того, как был достигнут так называемый пик удовольствия, наступает чувство печали – ведь хотя мы и испытывали возбуждение, внутри нас не произошло никаких изменений. Наши внутренние силы не возросли. Просто была сделана попытка прервать скуку неплодотворной деятельности и на миг сконцентрировать всю свою энергию, все свои возможности, за исключением разума и любви, в едином порыве. Другими словами, была предпринята попытка стать сверхчеловеком. Как будто и удалось достичь минуты торжества, но затем пришла очередь испытать горечь печали – ведь внутри человека не изменилось ничего. "После совокупления животное печально" ("Post coitum animal triste est") – эти слова могут быть отнесены к сексу без любви, т.е. достижению "пикового переживания" сильнейшего возбуждения – и волнующего, и доставляющего наслаждение,– за которым неминуемо следует разочарование, ведь все уже позади. В сексуальной сфере радость возможна лишь тогда, когда физическая и духовная близость составляют целое, т.е. любовь.

Разумеется, в тех религиозных и философских системах, которые провозглашают целью жизни бытие, радость играет главенствующую роль. Буддизм, отвергая удовольствие, состояние нирваны рассматривает как состояние радости, что находит выражение в изображениях и описаниях смерти Будды. (Я весьма признателен покойному Д.Т.Судзуки за то, что он направил мое внимание в этом плане на известную картину, изображающую смерть Будды.)

Ветхий завет и более поздние иудаистские сочинения предостерегают от удовольствий, получаемых людьми от удовлетворения алчности, радость же считается тем состоянием, которое должно сопровождать бытие. Псалтырь завершают пятнадцать псалмов, составляющих единый великий гимн радости, причем внутренняя динамика псалмов такова: вначале – страх и печаль, сменяющиеся затем радостью и весельем . Суббота – это день радости, и по пришествии Мессии в настроении будет преобладать радость. В книгах пророков радость выражается в следующих отрывках: "Тогда девица будет веселиться в хороводе, и юноши и старцы вместе; и изменю печаль их на радость..." [Иеремия, XXXI,13] и "И в радости будете черпать воду из источников спасения" [Исайя, XXII, 3]. Бог называет Иерусалим "городом радости моей" [Иеремия, XLIX, 25]. Эти псалмы проанализированы мной в книге "Вы будете как боги".

То же самое подчеркивается и в Талмуде: "Радость, проистекающая из исполнения заповеди, есть единственный путь к духу святому" [Брахот, 31 а]. В Талмуде радости придается столь большое значение, что даже предписывается прервать недельный траур, которым отмечают смерть близких родственников, для радостного празднования Субботы.

Хасидизм, заповедь которого "Служи Богу с радостью" была взята из псалмов, характеризуется тем, что одной из самых важных установок образа жизни хасидов была радость, а печаль и угнетенное состояние духа считались признаком духовных заблуждений, чуть ли не явным грехом.

В христианстве центральное место также занимают веселье и радость – об этом даже говорит само название Евангелия – Благовествование. В Новом завете радость – это отказ от обладания, тогда как печаль сопутствует каждому, кто цепляется за собственность [см., например, Евангелие от Матфея, XIII, 44 и XIX, 22].

Иисус много раз подчеркивал, что радость – это то чувство, которое сопровождает бытие. В своей последней речи обращенной к апостолам, Иисус так говорит о радости: "Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна" [Евангелие от Иоанна, XV, 11].

В учении Мейстера Экхарта, как отмечалось выше, радость также придается огромное значение. Вот одно из самых прекрасных и поэтических выражений его мысли о творческой силе смеха и радости... "Когда Бог улыбается в душе и душа в ответ улыбается Богу, тогда зарождаются образы Троицы. Гиперболизируя, можно сказать, что когда отец улыбается сыну, а сын в ответ улыбается отцу, эта улыбка рождает удовольствие, это удовольствие рождает радость, эта радость рождает любовь, а любовь рождает образы [Троицы], один из которых есть Святой дух" [Blakney, c.245].

Спиноза в своей антропологической этической системе также отводит радости главное место. По его мнению, радость – это "переход человека от меньшего совершенства к большему" ["Этика", 3, опр.,2,3].

До конца понять утверждения Спинозы можно только в том случае, если рассматривать их в контексте всей его философской системы. Во избежание полной деградации мы должны стремиться приблизиться "к образу человеческой природы", а это значит, что мы должны стремиться стать как можно более свободными, разумными и активными. Мы должны стать теми, кем мы можем быть. Это следует понимать в том смысле, что добро потенциально присуще нашей природе. Под "добром" Спиноза понимает "то, что составляет для нас, как мы, наверное, знаем, средство к тому, чтобы все более и более приближаться к предначертанному нами образу человеческой природы; "зло" же – это то, что, как мы, наверное, знаем, препятствует нам достичь такого образа" ["Этика", 4, Предисловие]. Радость – это добро; печаль (tristitia), что лучше перевести как "скорбь", "уныние",– это зло. Радость – это добродетель, печаль – грех.

Таким образом, радость – это то, что мы должны испытывать в процессе движения к цели стать самим собой. Грех и прощение.

В классических иудаистском и христианском учениях грех отождествляется с неповиновением воле божьей. Это со всей очевидностью вытекает из распространенного представления о первородном грехе как о неповиновении Адама. Правда, в отличие от христианской религии, в иудаизме неповиновение Адама считается не "первородным" грехом, который наследуют все его потомки, а лишь первым грехом, не обязательно распространяющимся на потомков.

И все же чаще всего неповиновение воле божьей – какой бы она ни была – есть грех. В этом нет ничего удивительного: Бог в этой части Библии предстает непререкаемым авторитетом, созданным по образу и подобию Царя Царей. Тем более мы не должны удивляться, учитывая, что почти с момента свое; о зарождения церковь приспосабливалась к существующему социальному строю, а при феодализме, как и сейчас, при капитализме, нуждалась и нуждается для осуществления своих функций в строгом соблюдении паствой установленных законоположений, независимо от того, отвечали они истинным интересам людей или нет. И дело не в том, насколько суровыми или либеральными были законы и каковы были средства принуждения к их выполнению. Гораздо важнее другое: люди должны бояться авторитета не только в лице начальника, который "носит пистолет". Этого страха недостаточно, чтобы обеспечить должное функционирование государства. Страх следует интернализовать и придать неповиновению моральный и религиозный аспекты – назвать его грехом.

Люди соблюдают законы не только из-за страха наказания, но и потому, что неповиновение вызывает у них чувство вины. Избавиться от этого чувства можно, получив прощение, которое должно исходить от самой власти. Условия такого прощения могут быть: раскаяние согрешившего, его наказание, принятие грешником этого наказания и тем самым подчинение закону. Установившаяся последовательность: грех (неповиновение) -> чувство вины -> снова смирение (наказание) -> прощение – представляет собой порочный круг, так как каждый акт неповиновения ведет к усилению повиновения. И лишь немногие не дают усмирить себя таким образом. Героем этих немногих является Прометей. Он, несмотря на то, что Зевс наказал его с невероятной жестокостью, не покорился и не чувствовал себя виновным. Прометей знал, что взять огонь у богов и отдать его людям – это акт сострадания; он не повиновался богам, но и не согрешил. Подобно другим любимым героям (мученикам) человеческого рода. Прометей нарушил традицию отождествления непослушания с грехом.

Но общество состоит не из одних героев. И пока столы накрыты лишь для меньшинства, а большинство должно служить .целям этого меньшинства и довольствоваться остатками барского стола, следует культивировать отношение к неповиновению как к греху. И действовавшие сообща государство и церковь культивировали такое отношение, так как они должны были защищать свои иерархии. Государству была необходима религия как идеология, отождествляющая неповиновение с грехом; церковь же нуждалась в верующих, которых государство воспитывало в духе повиновения. И церковь, и государство использовали институт семьи, назначение которой – воспитание ребенка в повиновении, начиная с самого первого проявления им своеволия (вначале эти усилия направляются на соблюдение правил личной гигиены). Необходимо отучить ребенка от проявления своеволия, чтобы подготовить его к будущей взрослой жизни, в которой ему следует вести себя должным образом как гражданину.

Грех в общепринятом теологическом и житейском смысле – это понятие, принадлежащее авторитарной структуре, которая характерна именно для модуса обладания. То главное, что делает нас людьми,– это власть которой мы подчиняемся. Достичь благоденствия своей собственной творческой деятельностью нельзя, оно достигается пассивным подчинение ем властям предержащим и следующим отсюда их одобрением. У нас есть лидер (светский или духовный: король или королева или Бог), в которого мы верим; нам гарантирована безопасность, пока мы никто. И пусть подчинение далеко не всегда осознается, оно может быть сильным или слабым, психическая и социальная структуры могут быть не полностью, а лишь частично авторитарными – все это не должно скрывать от нас того факта, что мы живем в мире обладания поскольку, поскольку мы интернализуем авторитарную структуру нашего общества.

Как очень точно подметил Альфонс Ауэр, Фома Аквинский придает концепции власти, неповиновения и греха гуманистический характер: грех понимается не как повиновение иррациональной власти, а как нарушение благоденствия человека . . Так Фома Аквинский утверждает: "Мы не можем оскорбить Бога, разве что действуя против своего собственного блага" (S.c. gent. 3, 122). Чтобы правильно понять позицию Фомы Аквинского, следует учесть, что для него человеческое благо (bonum humanum) определяется не произвольными, чисто субъективными желаниями, и не инстинктивными ("естественными" по терминологии стоиков) желаниями, и не волей божьей, а нашим рациональным пониманием человеческой природы и норм, из нее вытекающих и способствующих нашему оптимальному развитию и благополучию. (Заметим, что Фома Аквинский, будучи послушным сыном церкви и поборником существующего социального порядка, а также защитником его от революционных сект, не мог быть чистым представителем неавторитарной этики; слово "неповиновение" означает у него оба вида непослушания, что скрывает внутреннюю противоречивость его позиции.) Пользуюсь случаем, чтобы выразить свою признательность проф. Ауэру за представленную мне возможность ознакомиться с его неопубликованной работой об автономности этики у Фомы Аквинского, способствующей лучшему пониманию этической концепции этого мыслителя. То же можно сказать и о статье Ауэра на эту тему "Is sin an insult to God?" ( ).

Если понимание греха как неповиновения является составной частью авторитарной структуры, а значит, и модуса обладания, то совершенно иное значение оно приобретает в рамках неавторитарной структуры, основанной на модусе бытия. Это второе значение также подразумевается в библейской истории грехопадения; это нетрудно понять, если по-другому ее интерпретировать. Поместив человека в сады Эдема, Бог запретил ему вкушать плоды с древа жизни и с древа познания добра и зла. Видя, что "нехорошо быть человеку одному", Бог сделал женщину. Мужчина и женщина должны были стать "одной плотью". Оба были наги "и не стыдились". Обычно это утверждение интерпретируется с точки зрения традиционного взгляда на проблемы пола, в соответствии с которым для мужчины и женщины должно быть естественным стыдиться своих неприкрытых гениталий. Но, по-видимому, в Библии имеется в виду не только это. Приведенное утверждение может иметь и более глубокий смысл, а именно: хотя мужчина и женщина лицезрели друг друга с головы до ног, они не испытывали – и не могли испытывать – стыда, потому что они воспринимали друг друга не со стороны, как посторонние, как отдельные индивиды, а как "одна плоть".

Данная изначальная для всего человеческого рода ситуация радикально меняется после грехопадения, когда мужчина и женщина становятся людьми в полном смысле этого слова – людьми, наделенными разумом, познавшим добро и зло, познавшим друг друга как отдельные индивиды и осознавшими, что их первородное единство нарушено и что они стали чужими друг другу. Они и близки друг другу и в то же время разделены, отделены друг от друга. Они чувствуют глубочайший стыд – от того, что видят друг друга "нагими", и в то же время испытывают взаимное отчуждение, невероятную разделяющую их пропасть. Чтобы скрыть наготу, в которой они предстали друг перед другом, "они сделали себе опоясания", пытаясь тем самым избежать всей полноты человеческих отношений. Но стыд, как и чувство вины, не спрячешь за фиговым листком. Они не сблизились друг с другом в любви; возможно, они и желали друг друга физически, но физическая близость не устраняет отчужденности между людьми. И то, что они действительно не любили друг друга, проявляется в их отношении друг к другу: Ева не пытается защитить Адама, а Адам стремиться избежать наказания, во всем обвиняя Еву.

Так в чем же состоит их грех? В том, что они увидели друг друга как разделенные, изолированные, эгоистичные человеческие существа, которые не могут преодолеть свою разъединенность даже в акте любви. Этот грех коренится в самом человеческом существовании. Лишенные изначальной гармонии с природой – столь характерной для животных, жизнь которых определяется врожденными инстинктами,– наделенные разумом и самосознанием, мы не можем не чувствовать свою крайнюю отчужденность от любого другого человеческого существа. В католической теологии такое существование, состоящее в полном разъединении и отчуждении, которые не преодолеваются и в любви, определяется как "ад". Это непереносимо для нас. Любым способом нам необходимо преодолеть эту пытку разъединенностью: подчиняясь ли властям, пытаясь ли заглушить голос разума и сознания. Однако каждый из этих способов хорош лишь на краткое время – он не дает истинного решения проблемы. Единственный способ спастись от ада– освободиться из тюрьмы своего эгоцентризма, достичь единения со всем миром. И если главный грех – это эгоцентрическая разъединенность, то он искупается любовью. Само английское слово "atonement" (искупление) выражает эту идею: этимологически оно происходит от слова "at-onement", что на среднеанглийском означало "единение, слияние, объединение". Но грех разъединенности не есть акт непослушания, и потому он не нуждается в прощении. Однако такой грех необходимо исцелить, а это может сделать лишь любовь, а не наказание.

Райнер Функ указал мне на то, что некоторые отцы церкви – последователи Иисуса также высказывались об авторитарной концепции греха как об разобщении, разъединении. В подтверждение он приводит следующие примеры (заимствованные у Анри де Любака). Ориген утверждает: "Где правит грех, там разделение, но где правит добродетель, там единство и единение". Максим Исповедник считает, что из-за Адамова греха род человеческий, который должен был бы быть гармоничным целым, не знающим конфликта между своим и чужим, превратился в облако пылинок – отдельных индивидов". Подобные мысли о разрушении первородного единства у Адама можно найти и у Августина Блаженного, и, как указывает Ауэр, в учении Фомы Аквинского. Де Любак делает следующее заключение: "Если говорить о "восстановлении" (Wiederherstellung), то спасение представляется как необходимое обретение утраченного единства, как восстановление сверхъестественного единения с богом и в то же время единение людей друг с другом" (см. также "Концепцию греха и раскаяния" в моей книге "Вы будете как боги", в которой подробно рассматривается проблема греха).

В заключение можно сделать такой вывод: при ориентации на обладание, а значит, и при авторитарной структуре грех – это неповиновение и избавиться от него можно с помощью раскаяния -> наказания -> нового подчинения; при ориентации на бытие, при неавторитарной структуре грех – это отчужденность, и избавлению от него способствует раскрепощение разума, полнота проявления любви, единение.

Действительно, историю грехопадения можно рассматривать с двух сторон: в ней есть элементы как авторитарные, так и те, которые помогают освобождению человека. И все же сами по себе представления о грехе как о неповиновении и отчуждении диаметрально противоположны.

В ветхозаветной истории о Вавилонской башне, очевидно, содержится та же идея. Род человеческий достиг единства, символом чего является то, что все народы говорят на одном языке. Стремясь к власти, страстно желая иметь величайшую башню, люди разрушили свое единство, стали разъединенными. В каком-то смысле история Вавилонской башни – это второе "грехопадение". Событие это осложняется тем, что бог испугался человеческого единения и, следовательно, обретения людьми силы. "И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же и смешаем там язык их так, чтобы один не понимал речи другого" (Бытие, XI, 6-7). Тот же момент имеет место и в истории первого грехопадения: бог испугался силы, которую могли бы обрести мужчина и женщина, отведав плодов с древа жизни и древа познания добра и зла. Страх смерти – утверждение жизни.

Выше уже утверждалось, что неизбежным следствием чувства безопасности, которую дает то, чем мы владеем, является страх потерять свою собственность. Я бы хотел развить эту мысль.

Конечно, можно не связывать себя с собственностью, и тогда мы не будем бояться утратить ее. Что же тогда можно сказать о страхе потерять саму жизнь – о страхе смерти? Разве это удел только больных и стариков? Или же все испытывают страх смерти? Преследует ли нас в течение всей жизни мысль, что нам предстоит умереть? И не становится ли страх смерти более сильным и более осознанным по мере того, как мы приближаемся к концу жизни в силу возраста или болезни?

Психоаналитики должны были бы провести широкие систематические исследования данного феномена, начиная с детского возраста и до глубокой старости, и проанализировать как бессознательное, так и сознательное проявление страха смерти. При проведении исследований не следует ограничиваться анализом отдельных случаев; нужно, используя современные методы психоанализа, изучить большие группы людей. А так как подобные исследования пока не проводились, сделаем хотя бы предварительные выводы, основываясь на целом ряде разрозненных данных.

По-видимому, глубоко укоренившаяся жажда бессмертия, которая проявляется во многих нацеленных на сохранение человеческой плоти ритуалах и верованиях, является самым существенным фактом. С другой стороны, современная сугубо американская форма отрицания смерти посредством "приукрашивания" тела свидетельствует о попытках подавить страх смерти элементарным камуфляжем.

Будда, Иисус, стоики и Мейстер Экхарт учат, что есть только один способ подавить страх смерти – это не цепляться за жизнь, не относиться к жизни как к собственности. В сущности, страх смерти – это не совсем то, что нам кажется, это не страх, что жизнь окончится. Как говорил Эпикур, смерть не имеет к нам никакого отношения, так как "когда мы есть, смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет" (Диоген Лаэртский). Конечно, можно бояться страданий и боли, которые предшествуют смерти, но эта боязнь отличается от страха смерти. В таком случае страх смерти мог бы показаться иррациональным, однако дело обстоит иначе, если относиться к жизни как к собственности. И тогда этот страх становится уже не страхом смерти, а страхом потерять то, что я имею :свое тело, свое "я", свою собственность и свою идентичность; это – страх "потерять себя", столкнуться с бездной, имя которой – небытие.

Поскольку мы руководствуемся в жизни принципом обладания, то мы должны бояться смерти. Избавить нас от этого страха не способно ни одно рациональное объяснение. Но даже в смертный час страх может быть ослаблен, если воскресить чувство привязанности к жизни, откликнуться на любовь окружающих ответным порывом любви. Исчезновение страха смерти начинается не с подготовки к смерти, а с постоянных усилий уменьшить начало обладания и увеличить начало бытия. Спиноза говорил: мудрый думает о жизни, а не о смерти.

Советы о том, как умереть,– это фактически советы о том, как жить. И чем более мы сумеем освободиться от жажды наживы во всех ее формах и особенно от приверженности к собственному "я", тем страх смерти будет слабее – ведь тогда нам нечего терять . Я обсуждаю здесь лишь страх смерти как таковой, не затрагивая неразрешимой проблемы боли, которую причиняет сама мысль о том, как наша смерть отразится на тех, кто нас любит. Здесь и сейчас – прошлое и будущее.

Бытие характеризуется категорией "здесь и сейчас" (hie et nunc); для обладания характерны временные категории "в прошлом, настоящем и будущем".

При ориентации на обладание для нас важно то, что мы накопили в прошлом, деньги, земля, слава, социальное положение, знания, дети, воспоминания. Мы думаем о прошлом и наши чувства – это воспоминания о прошлых чувствах (или о том, что мы принимаем за таковые). (В этом заключается сущность сентиментальности.) Мы суть прошлое, и мы можем сказать: "Я – это то, чем я был".

Будущее – это предвосхищение того, что станет прошлым. И при установке на обладание оно воспринимается как прошлое, что можно выразить словами: "У него (нее) есть будущее". Подразумевается, что этот человек будет обладать многими вещами, которых сейчас у него нет. Реклама компании Форда: "В будущем Вас ждет Форд" обещает, что вы будете иметь автомобиль. Точно так же при некоторых сделках продаются и покупаются "будущие товары". Неважно, с чем мы имеем дело – с прошлым или будущим,– основа обладания одна и та же.

Настоящее – это точка, в которой прошлое встречается с будущим, это соединяющая их станция на границе двух времен, качественно ничем от них не отличающаяся.

Теперь рассмотрим бытие. Оно не обязательно существует вне времени, но время не довлеет над ним. Творческий акт художника, который имеет дело с красками и холстом, или скульптора, работающего с камнем и резцом, "образ" того, что они намерены создать, выходит за пределы времени. Это вспышка или множество вспышек, но ощущение времени в таком "видении" отсутствует. В той же степени все это относится и к мыслителям. Естественно, они фиксируют свои мысли во времени, но их творческое постижение – это вневременной акт. И это свойственно каждому проявлению бытия. Переживания любви, радости, постижения истины происходят не во времени, а здесь и сейчас. Эти "здесь и сейчас" суть вечность или вневременность. Но вечность – это отнюдь не бесконечно долгое время, хотя именно такое ошибочное представление широко распространено.

Говоря об отношении к прошлому, следует сделать одно важное замечание. Мы ссылаемся на прошлое в форме воспоминаний, размышлений о нем; при таком способе "обладания" прошлым оно мертво. Однако прошлое можно вернуть к жизни. Какое-нибудь событие из нашего прошлого можно пережить так сильно и живо, как будто оно происходит здесь и сейчас. Значит можно возвращать прошлое к жизни, воссоздавая его, или, другими словами, в символической форме воскрешать умершее. И в той мере, в какой мы это делаем, прошлое перестает быть таковым – оно есть что-то, что происходит здесь и сейчас.

Будущее тоже может переживаться так, словно оно имеет место здесь и сейчас. Это происходит тогда, когда какое-либо будущее событие мы предвидим с такой точностью, что оно относится к будущему только "объективно", т.е. как внешний факт, но не субъективно, т.е. не в нашем внутреннем опыте. Такова природа подлинной утопической мысли (не смешивать с утопическими грезами); такова основа истинной веры, которая не нуждается во внешней реализации "в будущем", чтобы переживаемое стало реальностью.

Временные понятия прошлого, настоящего и будущего вошли в нашу жизнь потому, что они являются составной частью нашего физического существования: ограниченной продолжительности нашей жизни, необходимости постоянно заботиться о своем организме, природы физического мира, из которого мы черпаем все, что нужно для поддержания жизни. Ведь жить вечно невозможно, смертным не дано игнорировать время или быть неподвластным ему. Ритмическая смена дня и ночи, сна и бодрствования, роста и старения, потребность поддерживать себя работой и защищать себя – все эти факторы заставляют нас считаться со временем, если мы хотим жить, а наш организм запрограммирован на желание жить. Но одно дело – считаться со временем и совсем другое – подчиняться ему. Если в нашей жизни преобладает принцип бытия, то мы считаемся со временем, но не подчиняемся ему. Если же преобладает принцип обладания, считаться со временем означает подчиняться ему. Во втором случае вещами являются не только вещи, но вообще все живое. Время начинает властвовать над нами. А в жизни по принципу бытия время оказывается свергнутым с престола; оно перестает быть идолом, который подчиняет себе всю нашу жизнь,
В индустриальном обществе власть времени безгранична. При современном способе производства любое действие должно быть точно "хронометрировано", и не только работа на бесконечном конвейере, но и вообще большинство видов нашей деятельности должно подчиняться временному фактору. Более того, время – это не только время, "время – деньги". Из машины нужно выжать максимум: вот почему машина навязывает рабочему свой ритм.

Время властвует над нами именно посредством машины. Лишь в свободные от работы часы имеется видимость какого-то выбора. Однако же мы организуем свой досуг чаще всего так, как и работу, или восстаем против тирании времени, предаваясь абсолютной лени. Но безделье, если неподчинение времени не считать делом,– только иллюзия свободы, в действительности это всего лишь условное освобождение от тюрьмы, имя которой – время.