Биологическое и сексуальная наука Фрейда.

Моя только что охарактеризованная научная позиция формировалась в 1919-1921 гг. на Венском студенческом семинаре по проблемам сексуальной науки. Никакая схема, ничье мнение не управляло развитием моих взглядов. Следует исключить и аргумент, согласно которому человек со странной биографией, насыщенной комплексами, оказавшийся вне приличного общества, намеревается навязать другим людям свои фантазии о жизни. Верно, что моя предыдущая жизнь, бурная и богатая опытом, дала мне возможность по-новому воспринимать факты, своеобразие исследуемого материала и результаты, которые оставались закрытыми для других.

До вступления в октябре 1920 г. в Венское психоаналитическое объединение я приобрел многосторонние знания в сексологии и психологии, а также в естественных науках и натурфилософии. Это звучит нескромно, но скромность там, где она не к месту, не добродетель. Нет здесь и никакого колдовства или особой "ловкости рук". Изголодавшись от ничегонеделания за четыре года первой мировой войны и будучи одарен способностью учиться быстро, глубоко и систематически, я бросался на все достойное изучения, что мне только попадалось. Я не особенно часто засиживался в кафе и разных компаниях, уделял также мало внимания прогулкам или потасовкам обычному времяпрепровождению студентов.

С психоанализом я познакомился случайно. В 1919 г. во время лекции по анатомии по аудитории передавали листок с призывом создать кружок, цель которого изучение сексологических проблем. Я пришел на его заседание, где присутствовали человек восемь молодых медиков, и услышал, что сексологический семинар необходим, так как Венский университет пренебрегает этим важным вопросом. Я регулярно посещал занятия, но не участвовал в дискуссиях. Способ обсуждения показался мне уже на первых заседаниях кружка странным и неестественным. Почувствовав внутреннее неприятие, я тем не менее записал в дневнике 1 марта 1919 г.: "Может быть, мораль и против этого, но я на собственном опыте, в результате наблюдений над собой и другими людьми пришел к убеждению, что сексуальность та центральная точка, вокруг которой развивается как вся социальная жизнь, так и духовный мир индивида..."

Откуда взялось несогласие с тем, что говорили на семинаре? Это стало понятно только лет через десять. Я пережил свои первые сексуальные впечатления по-иному, нежели слышал о сексуальности на лекциях. В соответствии с этими выступлениями сексуальное начало несло в себе нечто странное, чужеродное. Казалось, что естественной сексуальности вовсе не существовало. Бессознательное было наполнено одними лишь извращенными влечениями. Психоаналитическое учение отвергало, к примеру, существование первичной вагинальной эротики у маленькой девочки и допускало появление женской сексуальности из сложной взаимосвязи других влечений.

Члены кружка предложили пригласить некоего старого психоаналитика, чтобы он выступил с серией лекций о сексуальности. Он говорил хорошо и интересно, но мне интуитивно не понравилось, как лектор излагал проблемы сексуальности. Хотя я услышал много нового и был очень заинтересован, но то, что говорил лектор, в какой-то мере не соответствовало теме, и я не мог бы обосновать свое впечатление.

Я раздобыл несколько книг по сексологии "Сексуальную жизнь нашего времени" Блоха, "Половой вопрос" Фореля, "Сексуальные заблуждения" Бака, "Гермафродитизм" и "Способность к оплодотворению" Таруффи. Потом я прочитал "Либидо" Юнга и, наконец, Фрейда. Я читал много, быстро и внимательно, кое-что по два-три раза. Мой выбор профессии определился под воздействием "Трех очерков по теории сексуальности" и "Введения в психоанализ" Фрейда. В моем восприятии сексологическая литература сразу же распалась на две группы серьезных и "моратизаторски-сладострастных" работ. Блох, Форель и Фрейд воодушевили меня. Знакомство с трудами Фрейда стало большим переживанием.

Я не превратился сразу же в безусловного фрейдиста, осмысливая его открытия, а также открывая для себя труды других великих ученых. Прежде чем окончательно встать на точку зрения психоанализа и выступить в его поддержку, я приобрел общие естественнонаучные и натурфилософские знания. В этом направлении меня толкала основная тема моих снятий сексуальность. Я основательно изучал "Справочник по сексуальной науке" Молля, делая обстоятельные выписки из него. Я хотел знать, что говорили о влечении другие. Это привело к знакомству с работами Земона. Его учение о "мнемических ощущениях" дало мне материал для размышления о памяти и о проблеме инстинкта. Земон утверждал, ,до все непроизвольные действия живых существ сохраняются в форме "энграмм", то есть исторических впечатлений, оставшихся от пережитого. Непрерывно размножающаяся зародышевая плазма постоянно воспринимает впечатления, вызванные соответствующими раздражителями. Это биологическое учение хорошо согласовывалось с воззрением Фрейда о подсознательных воспоминаниях, "следах в памяти". За вновь и вновь приобретаемым знанием стоял вопрос: что такое жизнь? Жизнь характеризовалась странной разумностью и целесообразностью инстинктивного, непроизвольного действия.

Исследования Фореля о разумной организации жизни муравьев обратили мое внимание на проблему витализма. В 1919-1923 гг. я познакомился с работами Дриша "Философия органического" и "Учение о порядке". Первую я понял, вторую нет. Было очевидно, что механистическое понимание жизни, под преобладающим воздействием которого находились и наши занятия медициной, не могло меня удовлетворить. Утверждение этого автора о том, что в живом организме из части образуется целое, казалось мне неопровержимым. Наоборот, его объяснение функционирования живого организма с помощью понятия "энтелехии" не произвело на меня впечатления. Я чувствовал, что в данном случае, используя слово, обходят громадную проблему. Так я весьма простым образом научился отличать факты от теорий, излагающих эти факты. Я немало размышлял о трех доказательствах специфичности живого, полностью отличавшегося от неорганической природы. Эти размышления имели под собой прочную основу, но потусторонность принципа жизни никак не хотела согласовываться с моими ощущениями. Семнадцать лет спустя мне удалось разрешить противоречие на основе функционально-энергетической формулы. Всегда, когда я размышлял о витализме, мне мерещилось учение Дриша. Мое слабое предчувствие иррациональности его предположений оказалось верным позже он закончил свой путь среди духовидцев.

Лучше обстояло дело с Бергсоном. Я очень тщательно проштудировал его работы "Материя и память", "Время и свобода" И "Творческое развитие" и инстинктивно почувствовал правильность стремления ученого отвергать как механистический материализм, так и феноменализм. Данные Бергсоном толкования Ощущения длительности в процессе душевного переживания и целостности "Я" подтвердили мои внутренние ощущения не-механической природы организма. И все же все это было очень темно и неточно, оставаясь более на уровне чувства, чем знания. Моя нынешняя теория психофизической идентичности и целостности, восходящая к идеям Бергсона, стала новой функциональной теорией тела и души. Некоторое время меня считали "сумасшедшим бергсонианцем", так как я, в принципе, соглашался с Бергсоном, не будучи в состоянии понять, где в его учении обнаруживался пробел. Его "жизненное вдохновение" очень напоминало "энтелехию" Дриша. Нельзя было отвергнуть принцип созидательной силы, управляющей жизнью, но его одного было мало, тем более что этот принцип было невозможно постичь, описать и управлять им. Практическое применение этого принципа можно было с полным основанием рассматривать как высшую цель естественной науки. Мне казалось, что виталисты подошли ближе к пониманию принципа жизни, чем механисты, расчленявшие жизнь прежде, чем они ее понимали. Ведь представление о том, что организм работает, как машина, было более доступным для понимания, и при этом можно было опереться на известные данные физики.

В своей медицинской работе я был механистом, а мои идеи тяготели к принципу систематичности. Из числа доклинических дисциплин меня больше всего интересовали топографическая анатомия и анатомия систем организма. В мозге и нервной системе я разобрался в совершенстве. Сложность нервных путей и остроумное расположение "переключателей" заворожили меня. Вскоре я накопил гораздо больше знаний, чем требовалось для сдачи экзамена на степень доктора, но одновременно меня захватила и метафизика. Мне понравилась "История материализма" Ланге, и я ясно осознал, что невозможно обойтись также без идеалистической философии. Некоторые коллеги не разделяли "скачкообразность" и "непоследовательность" моего мышления. Я сам понял эту позицию, казавшуюся запутанной, только 17 лет спустя, когда мне удалось экспериментальным путем разрешить противоречие между механицизмом и витализмом. Правильно, то есть логично, мыслить в известных областях дело нетрудное. Трудно не испугаться запутанности понятий, начиная вникать в незнакомое. К счастью, я рано понял свою способность углубляться в запутанные умозрительные эксперименты и достигать в результате этого практических результатов. Именно этому свойству я обязан оргоноскопом в моей лаборатории, позволяющим увидеть проявление биологической энергии, подобное молнии.

Из многосторонности моих симпатий позже развился принцип "Каждый в чем-то прав". Надо только понять, в чем. Проштудировав две-три книги по истории философии, я составил представление о старом как мир споре по поводу первичности тела или души. Эти предварительные стадии моего научного развития важны потому, что они подготовили меня к правильному восприятию учения Фрейда. В учебниках по биологии, за которые я взялся только после сдачи весьма сомнительного, с точки зрения его ценности, экзамена на степень доктора биологических наук, открылись богатый мир и бездна материала. Они позволяли как обрести знания, дававшие возможность приводить точные доказательства, так и пригодились для идеалистических грез. Позже собственные проблемы заставили меня аккуратно отделить гипотезу от факта. Труды Хертвига "Общая биология" и "Становление организмов" давали обстоятельные знания, но оставляли без внимания всеобщую связь между различными отраслями исследования живого. Тогда я не мог сформулировать свою позицию так, как делаю это теперь, но от знакомства с ними оставалось чувство неудовлетворенности.

Применение "принципа цели" в биологии воспринималось как помеха. У клетки была мембрана, для того чтобы лучше защищаться от внешних раздражителей. Сперматозоиды были созданы такими быстрыми, для того чтобы быть в состоянии лучше находить яйцеклетку. Самцы были часто ярче раскрашены, часто крупнее и сильнее самок, для того чтобы легче понравиться или преодолеть их сопротивление, а также имели рога, для того чтобы одолеть соперника. И даже работницы-муравьихи были бесполыми, для того чтобы лучше делать свою работу. Ласточки строили свои гнезда, для того чтобы обогревать детей, и природа вообще устроила то или это так или иначе, для того чтобы реализовать ту или иную цель. Следовательно, и в биологии господствовало смешение виталистического идеализма и каузального материализма. Я посещал очень интересные лекции Каммерера, на которых он излагал свое учение о наследовании приобретенных свойств.

Он в значительной степени опирался на Штайнаха, который к тому времени обратил на себя внимание работами о гормональной соединительной ткани генитального аппарата. На меня произвели большое впечатление эксперименты по влиянию имплантации на пол и вторичные половые признаки, а также высказывания Каммерера, ограничивающие сугубо механистический подход в теории наследования. Он был убежденным защитником теории естественной организации жизни из неорганической материи и существования специфической биологической энергии. Эти научные взгляды казались мне симпатичными. Они вдохнули жизнь в сухой материал, который я получил в университете. Против Штайнаха и Каммерера шла жестокая борьба. Во время визита к Штайнаху я увидел, что ученый устал и измотан. Позже я на себе ощутил, как третируют тех, кто добивается значительных, но не совпадающих с общепринятыми взглядами научных результатов. А Каммерер впоследствии покончил с собой.

Биологический принцип "для того чтобы" я встречал снова в различных учениях о спасении. При чтении труда Гримма "Будда" меня потрясла внутренняя логика учения об отсутствии страдания. Это учение отвергало среди прочего и радость как источник страдания. Учение о странствовании душ показалось мне смешным, но почему же у него были миллионы приверженцев? Дело не могло быть в одном только страхе смерти. Я читал Рудольфа Штайнера, но среди моих знакомых было много теософов и антропософов. Все они казались более или менее странными, но большей частью более искренними, чем сухие материалисты. Они тоже должны были быть в чем-то правы.

Во время летнего семестра 1919 г. я выступил в сексологическом семинаре с рефератом "Понятие либидо от Фореля до Юнга". Работа появилась два года спустя в "Цайтшрифт фюр зексуальвиссеншафт". Я начал ориентироваться в различиях взглядов Фореля, Молля, Блоха, Фрейда и Юнга на сексуальность. Различия в подходах этих исследователей к проблеме бросались в глаза. Все, кроме Фрейда, полагали, что сексуальность в пубертатном периоде низвергается на человека как гром с ясного неба. Говорили, что "сексуальность просыпается". Никто не осмеливался указать, где она была прежде. Сексуальность и способность к продолжению рода считались одним и тем же. За этим ошибочным представлением скрывалась целая гора психологических и социологических заблуждений. Молль говорил о "тумесцентном" и "детумесцентном", причем не было точно известно, в чем они заключались и каковы были их функции. Сексуальное напряжение и разрядка приписывались действию различных особых влечений. В тогдашней сексологии и психиатрической психологии насчитывалось столько же или почти столько же влечений, сколько и человеческих действий. Существовали, например, влечение к питанию, влечение к размножению, побуждавшее к продолжению рода, влечение к эксгибиционизму, влечение к власти, тщеславие, инстинкт питания, влечение к материнству, влечение к более высокому уровню развития человека, стадный инстинкт, разумеется, социальный инстинкт, эгоистический и альтруистический инстинкты, свои инстинкты для садизма, мазохизма и трансвестизма. Короче говоря, с влечениями дело обстояло очень просто и все-таки ужасно сложно. Во всем этом попросту не разбирались. Хуже всего было с "моральным влечением". Сегодня очень немногие знают, что мораль рассматривалась как филогенетический вид влечения, даже определяемый сверхчеловеческими факторами. Об этом говорили со всей серьезностью и с большим достоинством. Вообще, при такого рода рассуждениях все были в высшей степени этичны. Половые извращения, как и душевные заболевания, представлялись чисто дьявольским делом, безнравственным "вырождением". Страдавший депрессией или неврастенией имел "отягощенную наследственность" короче говоря, был "плохим". Душевнобольные и преступники считались живыми существами с тяжелыми биологическими наследственными уродствами, которые были неисправимы и не заслуживали извинения. "Генитальный" же человек считался кем-то вроде неудачливого преступника, в лучшем случае капризом природы, а не человеком, который вырвался из псевдокультурной жизни окружающего мира и сохраняет контакт с природой.

Стоит только почитать сегодня книгу Вулльфена о преступности или Пильча о психиатрии, работу Крэпелина или кого-нибудь еще из авторов того времени, как возникает вопрос, имеешь ли дело с моральной теологией или наукой. О душевных и сексуальных заболеваниях просто-напросто ничего не знали. Само их существование вызывало нравственное возмущение, а пробелы в знаниях заполнялись морализаторством, которое, просачиваясь в науку о человеке, производило самое угнетающее впечатление. Все якобы наследовалось, определялось биологией как таковой, и точка. Я приписываю сегодня именно социальной индифферентности науки тот факт, что всего лишь через 14 лет после пионерских открытий, о которых шла речь, германским государством смогли овладеть приверженцы столь бесперспективного и проникнутого духовной трусостью мировоззрения. И произошло это, несмотря на все усилия многих ученых на протяжении данного периода. Я инстинктивно отвергал метафизику, моральную философию и умствования на этические темы. Я искал фактов в доказательство правильности этих учений и не находил их. В биологических трудах Менделя, изучавшего законы наследования, я нашел гораздо больше подтверждений разнообразия в процессе наследования, чем провозглашенного деревянного однообразия. Я совершенно не чувствовал, что теория наследования была на 99% случаев сплошной отговоркой. Напротив, мне очень нравились теория мутации де Фриса, эксперименты Штайнаха и Каммерера, учения Флисса и Свободы о периодах. Дарвиновская теория отбора соответствовала разумному ожиданию того, что хотя жизнью и управляет определенная основная закономерность, но остается и широчайший простор для воздействия окружающего мира. Ничто не было вечным и неизменным, ничто не сводилось к невидимым наследственным веществам, все могло развиваться.

Мне было чуждо намерение установить какое-либо соотношение между половым влечением и этими биологическими теориями. Я не мог принять чисто умозрительные построения. Половое влечение существовало среди объектов научного интереса как некий странный феномен.

Следует знать, что представляла собой эта атмосфера до-фрейдовской сексологии и психиатрии, чтобы понять воодушевление и облегчение, которые я испытал от встречи с Фрейдом. Он проложил путь к клиническому пониманию сексуальности. Зрелая сексуальность вытекает из стадий сексуального развития в детстве. Сразу же стало очевидным, что сексуальность и продолжение рода не одно и то же. Слова "сексуальный" и "генитальный" не должны употребляться как синонимы. Сексуальное переживание гораздо шире генитального, иначе такие извращения, как наслаждение от поедания кала, радость от соприкосновения с грязью или садизм, нельзя было бы назвать половыми. Фрейд вскрыл противоречия в мышлении и внес в дело логику и порядок.

Используя понятие "либидо", авторы, работавшие до Фрейда, имели в виду просто сознательное требование совершения сексуальных действий. Это было понятие из психологии сознания. Его употребляли, не понимая, чем было или должно было быть "либидо". Фрейд сказал: мы, собственно, и не можем постичь влечение. То, что мы переживаем, лишь производные от него сексуальные представления и аффекты. Сам инстинкт покоится глубоко в биологической основе организма и проявляется в форме аффективного стремления к удовлетворению. Мы ощущаем стремление к разрядке, но не сам инстинкт. Эта идея была глубока и, оставшись непонятой друзьями и врагами психоанализа, образовала естественнонаучный мыслительный фундамент, на котором можно было возводить прочную конструкцию.

Я интерпретировал Фрейда следующим образом: невозможность осознать инстинкт вполне логична, ведь именно он и является тем, что управляет нами и господствует над нами. Мы его объект. Давайте подумаем об электричестве. Мы не знаем, что это такое и каково оно. Мы познаем его только во внешних проявлениях, таких, как свет и удар электрического тока. Правда, можно измерить электрическую волну, но и она лишь свойство того, что мы называем электричеством, собственно, не зная его. Как электричество становится измеримым благодаря своим энергетическим проявлениям, так и инстинкты познаваемы только благодаря проявлениям аффектов. Мой вывод заключался в том, что "либидо" у Фрейда не то же самое, что у дофрейдовских авторов. Последние говорили об ощущаемых и сознательных сексуальных стремлениях. "Либидо" Фрейда не является и не может быть чем-либо иным, кроме энергии полового влечения. И, может быть, его когда-нибудь удастся измерить. Тогда я употребил сравнение с электричеством и его энергией совершенно бессознательно, не чувствуя, что через шестнадцать лет мне выпадет счастье доказать идентичность биоэлектрической и сексуальной энергии. Меня заворожило последовательное естественнонаучное мышление Фрейда, проникнутое энергетизмом. Оно было деловым и чистым.

Студенческий семинар по сексологии с радостью принял мою интерпретацию. Его участники знали о Фрейде, слышали, что он толковал символы и сны и делал другие замечательные вещи. Мне удалось установить связь между фрейдизмом и известными теориями сексуальности. В качестве руководителя семинара, которым меня избрали осенью 1919 г., мне удалось упорядочить научную работу. Были созданы группы, изучавшие отдельные направления сексологии: внутреннюю секрецию и общее учение о гормонах, сексуальную биологию, физиологию, сексуальную психологию и, прежде всего, исследования в области психоанализа. Социологию сексуальности мы изучали сначала по книгам Мюллер-Люэра. Один участник семинара, основываясь на работах Тандлера, выступал с докладами о социальной гигиене, другой знакомил нас с эмбриологией. Из тридцати слушателей, начинавших работу в семинаре, осталось только восемь, но работали они серьезно. Мы перебрались в подвал клиники Хайека, который поинтересовался, не хотим ли мы заняться и "практической сексологией". Я успокоил его. Мы уже достаточно хорошо знали, как университетские профессора относятся к сексуальности, и это нас больше не волновало. Отсутствие же преподавания сексуальной науки мы воспринимали как большой ущерб и старались, насколько возможно, возместить его. Прослушав специальный курс, я узнал многое об анатомии и физиологии половых органов и выступил с соответствующими сообщениями перед участниками семинара. Свои выступления я подготовил на основе материала, содержавшегося в различных учебниках, в которых половые органы рассматривались лишь как "служители" процесса размножения. Да и последнему уделялось самое поверхностное внимание, без учета взаимоотношения с автономной нервной системой, а описание влияния и взаимодействия гормонов, регулирующих сексуальные функции и поведение, было неточным и неудовлетворительным. Мы узнавали, что в "промежуточной железе" яичка и яичника вырабатываются "вещества", определяющие характер вторичных половых признаков и обусловливающие половое созревание в пубертатный период. Они якобы являлись и причиной полового возбуждения.

Эти исследователи не замечали противоречия, заключавшегося в том, что у людей, подвергнутых кастрации до наступления половой зрелости, сексуальность снижается, у тех же, кто был кастрирован после этого, не терялась способность к возбуждению и к совершению полового акта. Тот факт, что для евнухов был характерен особо выраженный садизм, не представлял собой, по мнению исследователей, серьезной проблемы. Я понял эти явления лишь много лет спустя, открыв механизмы сексуальной энергии. После завершения периода полового созревания сексуальность развивается в полном объеме, охватывает все тело, и кастрация в позднем возрасте не приводит к утрате сексуальной энергии, проявляющейся во всем теле, а не только в "промежуточных" генитальных железах. Садизм, развивающийся у евнухов, есть не что иное, как возбужденная и лишенная своей нормальной функции, проявляющейся в генитальной сфере, сексуальная энергия, охватывающая поэтому в своей разрядке мускулатуру всего тела. Для тогдашней физиологии понятие сексуальности исчерпывалось пониманием отдельных "точек, несущих ответственность" за функционирование сексуального механизма, например соединительной ткани яичек и яичников, и описанием вторичных половых признаков. Поэтому объяснение сексуальной функции, данное Фрейдом, было столь освободительно для понимания природы сексуальности человека. Правда, в "Трех очерках по теории сексуальности" Фрейд предполагал существование каких-то "химических веществ", которые должны были обусловливать половое возбуждение. Он говорил об "органическом либидо" и приписывал каждой клетке существование таинственного Нечто, столь сильно воздействующего на нашу жизнь. Позже мне удалось экспериментально подтвердить эти интуитивные предчувствия Фрейда.

Постепенно психоанализ взял верх над всеми остальными направлениями. Первым, к кому я применил психоанализ, был молодой человек. Одним из главных симптомов, о которых он мне рассказывал, была необходимость быстро ходить. Он просто не мог ходить медленно. Символы его сновидений казались не особенно странными, и часто они поражали своей логичностью. Моя работа с первым пациентом прошла очень хорошо, даже слишком хорошо, как это часто бывает у начинающих. При этом обычно не ощущаются необъяснимые глубины и оставляется без внимания многообразие проблемы. Я был очень горд, когда мне удалось раскрыть смысл навязчивого действия: маленьким мальчиком пациент что-то украл в лавке и убежал, охваченный страхом преследования. Он вытеснил это переживание, но оно снова давало о себе знать, проявляясь в "необходимости быстро ходить". Зная об этом, мне легко удалось доказать его детский страх перед возможностью быть застигнутым во время мастурбации. Наступило даже улучшение состояния.

В техническом отношении я точно придерживался данных, приведенных в работах Фрейда. Аналитический сеанс проходил следующим образом: пациент лежал на диване, аналитик сидел сзади него. Пациент должен был по возможности не оглядываться. Взгляд назад считался сопротивлением. Пациента побуждали к "свободному фантазированию". Ему не разрешалось подавлять мысли, приходившие в голову. Он должен был все говорить, но ничего не делать. Главная задача состояла в том, чтобы привести пациента "от действия к воспоминанию". Сновидения поочередно расчленялись на фрагменты и истолковывались. Пациент должен был найти ассоциацию с каждым фрагментом сновидения. В основе такого подхода лежало следующее логическое соображение: невротический симптом есть выражение вытесненного инстинктивного побуждения, которое в искаженной форме прорвалось через вытеснение. Поэтому в симптоме при условии технически правильных действий психоаналитика должны были обнаружиться неосознанное сексуальное желание и моральный отпор ему. Страх девушки-истерички перед нападением мужчин, вооруженных ножами, представляет собой желание совершить половой акт, наталкивающееся на моральные препятствия и ставшее неосознанным ввиду вытеснения. Симптом возникает ввиду неосознанности порицаемого влечения, например к тайной мастурбации или к совершению полового акта. Преследователь это страх перед собственной совестью, препятствующий прямому выражению инстинктивного желания. Поэтому пациент ищет замаскированные возможности выражения своего инстинкта, проявляющиеся, например, в краже или страхе перед нападением. Выздоровление, говорилось в "Очерках", наступает благодаря превращению вытеснявшегося влечения в осознанное и становящееся, таким образом, доступным осуждению со стороны зрелого "Я". Так как неосознанность желания является условием возникновения симптома, то излечить, по Фрейду, должно осознание желания. Спустя несколько лет сам Фрейд уже не настаивал на абсолютности этой формулировки, но до тех пор излечение обязательно связывалось с осознанием вытесненных инстинктивных влечений и их осуждением или сублимацией.

Мне бы хотелось особо подчеркнуть данное обстоятельство, так как для понимания причин моего последующего расхождения с Фрейдом важно прояснить имевшие место уже в начале моей работы различия в трактовке невротического поведения. Ведь когда я начал разрабатывать свою генитальную теорию терапии, ее приписывали Фрейду или полностью отвергали.

В первые годы психоаналитической работы мне удавалось во многих случаях излечить или полностью устранить немало симптомов. Это происходило с помощью осознания не осознававшихся прежде побуждений. В 1920 г. еще не было речи о "характере" или "неврозах характера" и отдельный невротический симптом рассматривался как инородное тело в здоровом организме. Такой подход вытекал из взглядов Фрейда, по утверждению которого некоторая часть структуры личности не участвовала в процессе взросления всего характера, оставаясь на более ранней, детской ступени развития сексуальности, что означало фиксацию. Эта часть оказывалась в конфликте с остальным "Я", которое отвергает ее и удерживает в состоянии вытеснения. Напротив, я утверждал, сформулировав позднее учение о характере, что нет невротических симптомов без заболевания всего характера. Симптомы только вершины на горном хребте, которым является невротический характер. Хотя я и развивал эту точку зрения в полном соответствии с психоаналитическим учением о неврозах, эта позиция предъявляла определенные требования к технике исследования и привела в конце концов к выводам, оказавшимся в противоречии с психоанализом.

Как руководителю студенческого семинара по сексологии, мне приходилось доставать литературу. Я посещал Каммерера, Штайнаха, Штекеля, профессора биологии Бутана, Альфреда Адлера и Фрейда. Личность Фрейда произвела на меня наиболее сильное и продолжительное впечатление. Каммерер был умен и любезен, но наша деятельность не особенно интересовала его. Штайнах жаловался на трудности. Штекель пытался привлечь нас на свою сторону. Знакомство с Адлером разочаровало. Он ругал Фрейда: эдипов комплекс был, по его словам, глупостью, комплекс кастрации путаной фантазией и излагался, как полагал Адлер, гораздо лучше в его учении о мужском протесте. Из научных построений Адлера родилась позже община мелкобуржуазных сторонников сексуальной реформы.

Фрейд был другим, и это касалось прежде всего его простой манеры держаться. В его поведении не проскальзывало стремление играть какую-нибудь роль профессора, большого знатока людей, изысканного ученого. Фрейд говорил со мной, как совсем обычный человек, и в его глазах светился большой ум. Они не проникали по-провидчески в глаза собеседника, а лишь смотрели на мир честно и искренне. Он интересовался работой нашего семинара и нашел ее очень разумной. По мнению Фрейда, мы были правы. Он полагал, что была бы достойна сожаления такая позиция, при которой сексуальность не вызвала к себе никакого интереса или будила только ложный интерес. Фрейд любезно согласился помочь нам литературой и, встав на колени перед книжным шкафом, отобрал несколько книг я брошюр. Это были отдельные оттиски "Судеб влечений", "Подсознательного", "Толкование снов", "Психопатология повседневной жизни" и т. д. Фрейд говорил быстро, по-деловому и живо, его движения были естественны, и во всем сквозила ирония. Я пришел робея, а ушел обрадованным и счастливым. Так началась интенсивная 14-летняя работа в психоанализе и для психоанализа. В конце этого периода я хоть и испытал по вине Фрейда тяжелое разочарование, но рад сказать, что оно не привело к ненависти и отторжению. Напротив, сегодня я могу оценить заслуги Фрейда гораздо выше, и оценка эта будет куда точнее, чем тогда, в ученические годы. Я счастлив, что так долго был его учеником, полностью преданным его делу, и не выступал с какой бы то ни было преждевременной критикой.

Полная преданность делу первейшая предпосылка духовной независимости. В годы тяжелой борьбы вокруг учения Фрейда я видел, как на сцене появлялись и снова исчезали с нее многочисленные актеры. Одни взлетали подобно кометам, оставаясь лишь многообещающими, но ничего не говорящими. Другие, с трудом пробиваясь через тяжелые проблемы подсознательного и не обладая прозорливостью Фрейда, напоминали кротов. Были и третьи, которые пытались конкурировать с Фрейдом, не понимая, как он резко отличается от представителей обычной академической науки. Четвертые поспешно выхватывали какой-либо фрагмент учения, превращая его в свою профессию. Но если посмотреть объективно, то речь шла не о конкуренции или профессии, а о продолжении громадного открытия. Речь шла не столько о расширении известных знаний, сколько о биологическом и экспериментальном подкреплении теории либидо, и необходимо было быть ответственным за каждый шаг на пути познания, противостоявшего миру опошления и формализма. Было необходимо умение выстоять в одиночку и быть готовым к непризнанию и непопулярности. Сегодня многим в мире этой новой, психобиологической отрасли медицины ясно, что учение о структуре характера, основанное на его анализе, является законным продолжением теории неосознанной душевной жизни. Важнейшим плодом последовательного применения понятия либидо было открытие нового подхода к биогенезу.

История науки представляет собой длинную цепь продолжений, разработок, отклонений от проторенного пути и возвращении на него, воссоздания знания на новой основе, критики иных взглядов, новых отклонений от столбовой дороги и возвращений на нее и создания еще чего-то нового. Это тяжелый и длительный путь. Мы находимся только в начале истории науки, насчитывающей вместе с большими пустыми промежутками всего лишь около 2000 лет. Возраст живого мира исчисляется сотнями тысяч лет, и просуществует он, вероятно, еще не одну сотню тысяч лет. Развитие идет все время вперед, и, в принципе, никогда назад. Темп жизни ускоряется, растет и сложность жизни. Роль ведущего в жизни всегда играла и будет играть честная работа ученых-первопроходцев. Иначе будет лишь то, что враждебно жизни, и эта ситуация обязывает.